god save them. Опять эти фавни. Может ли считаться символом свободы птица, которая летит не туда, куда хочет? Все, что я могу сказать Никите (и сделать это было бы правильно), – не люби тех, кто сам себе не принадлежит. Не люби меня. Флирт, который уже давно стал основой моей жизни, глубоко изменил меня. И сердце мое стало грубое, как пятка вон того бомжа на площади трех вокзалов; интересно, зачем он снял кроссовку? Я спустилась в метро.
Глава 15
С такими мыслями я зашла в «Беверли Хиллз» на Чистых, где меня ждал Никита, и мы сразу крепко обнялись.
Первым делом я спросила, принес ли он рубашку, запах которой составляет мою единственную радость, пока его нет рядом. Он принес.
– Если бы ты не ответил мне взаимностью, мне пришлось бы их воровать.
– Если бы ты не ответила мне взаимностью… в моей жизни было бы гораздо меньше смысла.
Официант приносит два голубых молочных коктейля с искусственной вишенкой наверху. Вкус коктейля химический, но не оторваться.
– Кстати, это здорово, что тебе нравится мой запах, – говорит Никита, – я читал одно исследование: это значит, что генетически выше вероятность, что наши дети будут здоровы.
На фразе «наши дети» я скептически усмехнулась.
– Это хорошо, – говорю, – здоровье пригодится, потому что развод родителей его сильно подкосит. Когда мои разводились, я каждый месяц болела.
Ну вот зачем он опять. Прочные отношения – не моя суперспособность. Никита знал это из дневника, он знал это от Сони, которая, оказывается, рассказала ему все в ярких красках еще до нашего с ним знакомства. (Как же, черт побери, мило с ее стороны.) Приложила столько усердия, что Никита, который сначала и не был мной заинтересован, решил приглядеться. И пригляделся.
– Не бойся, – говорит Никита, – мы будем вместе и будем счастливы.
Пока я не уйду от него к другому. И мы оба это знаем.
– Я ушла от прошлого парня, – говорю прямо. – И от тебя, наверное, уйду.
– Ты говоришь, как Колобок.
– А ты как человек, который никогда ни с кем не расставался.
Он промолчал. Я подождала и поцеловала его.
– Я не могу тебе ничего обещать, – говорю я. – И ты, ты тоже мне ничего не обещай. Я хорошо себя знаю. Влюбленность проходит. Это история на пару месяцев, потом мы просто останемся приятным воспоминанием друг друга.
– Но ты же встречалась с бывшим пять лет?
– Я смотрю, ты не особо догадливый. А говорят, в РЭШ учишься.
Никита сопротивляется:
– Ты не такая! Я вижу тебя не такой!
– Я не знаю, кого ты видишь во мне, но это точно не я.
– Это можешь быть ты в будущем.
– Я бы на это не надеялась, – отмахнулась я.
– Мне больше ничего не остается, – обреченно роняет он.
Какое-то время мы молча потягиваем коктейли.
– Послушай, – говорит Никита, – мы не расстанемся. Как только у нас будут появляться проблемы, мы сразу будем их решать.
Я смеюсь:
– Нет, лучше ты послушай. Все совершают одну и ту же ошибку: им кажется, что они могут просто быть рядом, что они могут решить все проблемы. А потом в какой-то момент топливо кончается, и уже не хочется ничего решать. В первом классе меня как-то не забрали из кружка по рисованию в школе. Он заканчивался, когда было уже темно. Я простояла возле школы черт знает сколько, было дико страшно, но в итоге решила сама идти домой. Надеялась, что встречу родителей по дороге. Так я дошла до самого дома. И как только вошла, сразу поняла, что они поссорились. Мама на кухне, надувшись, что-то готовила, а папа со злым лицом в спальне двигал мебель. Они так дальше и торчали в разных углах, игнорировали друг друга. Да так в этом преуспели, что и детей у них как будто бы не было. Что в целом логично. Ведь если нет человека, то детей от него быть не может.
Я посмеялась, но Никите история смешной не показалась. Он загрузился.
– Хорошо, – наконец выдает он и быстро допивает свой коктейль. – Все закончится, когда ты захочешь. – Он взял меня за руку. – Я просто люблю тебя. И это такое счастье, что я готов рисковать.
Мы долго целуемся. Потом я продолжаю:
– Надо быть чокнутым или православным, чтобы верить в вечность.
Мы помолчали.
– Я бы провел с тобой пару вечностей, – говорит Никита и прижимает меня к себе.
– А я с тобой.
Мы снова целуемся. Потом я предлагаю:
– Может, устроим сладкие две недели, где-нибудь в мае? Я скажу Соне, что уехала в Питер. Ты тоже что-нибудь придумаешь. А сами уедем куда-нибудь.
Мы целуемся дальше.
Дома меня встречает подвыпившая Соня, дым сигарет, который почему-то не торопится выйти из приоткрытого окна, и шесть друзей и подруг из Питера. Их было поровну: три девушки и трое парней. Из них я лично знала только Лизу, рыжеволосую Риту и Глеба – социолога, который получает PhD в Париже и сейчас приехал в Москву на каникулы. Тот самый Глеб, питерская богема, который предлагал нам с Соней секс втроем.
Про Лизу я знала только то, что она увлекалась какими-то индийскими брошюрами о Божественном разуме. А Риту видела второй раз. Остальных в первый.
Вот в такой обстановке Соня шепнула мне на ухо: «Готовься». Я не поняла, к чему именно. Через десять секунд она громко сказала: «А Надя работает в православной организации». Ребята уставились на меня. Лиза села рядом, схватила за руку и принялась долго рассказывать, что уже десять лет не ест мясо и не носит натуральную кожу. Потом спросила: «Ты веришь в Бога?» Я ответила, что не могу так говорить. Бог понимается слишком по-разному. Она махнула рукой: «Да-а нет, все религии об одном и том же». И начала расспрашивать меня, ем ли я мясо и ношу ли я кожу.
– Мясо, кожа… – стала размышлять я. – Мне кажется, важнее, как ты относишься к людям. Хоть всю жизнь мясо не ешь – если ты злишься и орешь на своих близких, на друзей, на родителей – зачем это нужно?
Она удивилась такому подходу и ничего не ответила. А Соня щелкнула пальцами и показала на меня, типа «вот!». Видимо, она к этому все и вела. Так или иначе, Лиза от меня отстала.
Зато подошел Глеб и спросил, как работа, я ответила, как обычно: «Бабосы мутятся, кадило крутится». Поболтали немного о жизни. Потом он опять вернулся к православию.
– Не успела еще оскорбить там чьи-нибудь религиозные чувства?
– Этих-то? Этих фиг оскорбишь.
– Да быть не может! Даже, – загорелся он, – если я скажу им, что с исторической точки зрения Библия – это сплошное вранье?
– Не. Ты их вообще не представляешь.
– А если я подойду к одному из них и скажу, что мне наплевать на их религию?
– Глубоко по… блудить, – подбросила Соня.
– Да, – подхватывает Глеб, – если я подойду и скажу, что блудить я хотел весь этот религиозный бред?
Человек, с которым мы только что обсуждали релятивизм, за десять секунд разгоняется до быдла. Бывает, знаю по себе: так побогохульствуешь, и как-то легче становится, меньше страха, что ли. Странный сорт удовольствия, это святотатство.
– Не знаю, конечно, скажут ли эти слова им что-нибудь об Иисусе. Скорее всего, они кое-что поймут о тебе.
Мы с Глебом усмехнулись для вежливости, и он сменил тему:
– А кстати, ты не видела мою шапку? Такая зеленая с оранжевым мехом.
– Нет, Глеб, не видела.
Набравшись еще сильнее, Соня начинает хвастаться нашим пабликом.
– Семь тысяч! Видали?
– Уже семь? – переспрашиваю я. – Было же меньше пяти после отписок?
– Все хорошо, мы попали в струю с твоей новостью. Обменялись ею с другими пабликами.
– Какой новостью?
Я открыла на телефоне нашу группу, а в ней пост с подписью «припекает». Скриншот якобы с новостного сайта. «Родители из Петербурга повезли умирающего ребенка в церковь креститься». И выделено красным: «Вместо медицинской помощи решили оживить его крещением» и «Родители все сделали правильно, – прокомментировал священник, – ведь главное, чтобы ребенок был крещен». Погасила экран и убрала телефон в карман.
– Давай-ка выйдем на лестницу, – говорю Соне.
– Надо поднимать паблик после отписок, – оправдывается Соня на лестничной клетке, – а не отсталых людей жалеть!
– Кто отсталый?
– Они отсталые! Может, тебе и повезло увидеть каких-то особенных людей. Но в православии других большинство, восемьдесят процентов.
– Откуда ты это взяла? Ты вообще много православных видела? Настоящих! Соседка твоей бабушки, которая говорила, что если ты будешь курить под ее балконом, то тебя бохнакажет, не считается. Ну? А я видела!
– Это просто стокгольмский синдром, – мотает головой Соня. – Ты скоро будешь отрицать эволюцию, они тебя так прозомбируют, что скажешь «человеческий род начался с Адама и Евы, а потом она яблоко съела!».
– Не яблоко, а плод, – уточнила я.
– И скажешь еще потом, – продолжает она, – что Вселенной пять тысяч лет. Хотя научно доказано, что это не так.
– Им вообще некоторым до фени, сколько Вселенной лет. Пять, десять.
– Вот! Значит, они не православные!
– Почему?
Соня завелась:
– Да потому что логика! У православных есть книга, которую они считают истиной в последней инстанции. Вот они и выполняют правила, записанные там. Если человек не следует этой книге, значит он не православный.
– Что? В смысле? Во-первых, в книге нет даты. Это уже потом какой-то богослов посчитал как мог в семнадцатом веке. – Тут уже я начала заводиться. – И мне не кажется, что они выполняют правила только потому, что так написано.
– Да у них все на правилах, алло! Приходишь в храм, думаешь: «Я правильно стою?» Сюда нельзя заходить, туда тоже. Шаг вправо, шаг влево – попытка танца – два года колонии. Стоишь думаешь: «Что делать?» В итоге смотришь на людей вокруг, повторяешь за ними. Какая-то бабка чихнула, крестишься с испугу. Все косятся.
Я промолчала и после паузы, уже медленнее, начала:
– Я вижу. Не ради «правильности» они так живут. Тут что-то другое.
– Уверена, ты ошибаешься.
– Ты просто не понимаешь. Нет, правда, ты думаешь, я тебе завтраки делаю потому, что это правильно? А шнурки завязывала, когда ты плечи простудила, потому что это правильно? Нет! Потому что я тебя люблю!