— Больше, чем в себе самом, —- ответил аббат. — Ему легко притворяться, ибо он не испытывает к вам сильных чувств, в то время как я, — потупил взор Теодор, — вряд ли смог бы исполнить роль воздыхателя, ибо стал бы играть в полном соответствии со своими чувствами. Я прошу вас всего лишь сделать вид, что вы принимаете ухаживания моего друга; когда же вам удастся ввести мужа в заблуждение, вы вольны отвергнуть любые притязания Вильфранша. И повторяю: не бойтесь его, он посвящен в наши планы и прекрасно справится с отведенной ему ролью; что бы ни случилось, он будет играть ее до конца, дабы привести вас к успеху. Только не говорите ничего мужу — подумайте, какими опасностями чревато разоблачение сей интриги, к каким плачевным последствиям оно может привести. Даже если маркиз случайно обо всем догадается и обрушится на вас с упреками, вы сможете диктовать ему свои условия. Тогда ему придется пожертвовать всем, а ваша совесть будет чиста.
— Хорошо, я согласна! — необычайно взволнованно ответила г-жа де Ганж. — О Господь милосердный, помоги мне... руководи мной, не дай мне оступиться на сём тернистом пути, который заранее кажется мне преступным и на который я вступаю единственно затем, чтобы предотвратить еще большее зло.
Тут коварный аббат обнимает Эфразию, осушает ее слезы, успокаивает ее... и заключает договор, сулящий доверчивой маркизе лишь горе и несчастья. Но, как вы догадываетесь, скреплен такой договор может быть только кровью. И вот уже договаривающиеся стороны решают, что граф де Вильфранш станет ухаживать за г-жой де Ганж, а так как, по словам аббата, граф посвящен во все подробности сего опасного замысла, то он даст клятву никогда не переходить границы дозволенного; со своей стороны Эфра-зия обещает вести себя с супругом по-прежнему ровно и ласково, не будет ни в чем упрекать его и, самое главное, не будет пытаться сама во всем разобраться.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Почувствовав, что предпринятые им шаги могут навлечь на него неприятности, Теодор решил немедленно двигаться дальше в осуществлении своих коварных планов, а потому уже на следующее утро отправился к маркизу.
— Я рад, что ты первым явился ко мне, дорогой аббат, — шагнул ему навстречу Альфонс — Мне хочется поделиться с тобой кое-какими мыслями, тяжким грузом лежащими у меня на сердце.
— Почему ты не сделал этого раньше? — обиженно отозвался Теодор. — Неужели ты считаешь, что у тебя есть более преданный друг, чем я?
— Нет, разумеется, ничего подобного мне и в голову не приходило, — ответил Альфонс. — И чтобы доказать это, я расскажу тебе все без утайки. Дорогой брат, до сего дня я был спокоен и считал себя счастливейшим из супругов; но теперь мне кажется, что счастье мое отнюдь не безоблачно.
— Откуда такие опасения?
— Отчего позавчера во время прогулки с женой моей случился обморок? Почему Вильфранш, который, по разумению моему, должен был находиться рядом с тобой, оказался один на один с моей женой? И почему так случилось, что он один бросился к ней на помощь? А может, это он является виновником ее обморока? Но и в таком
случае происшествие сие не может не встревожить меня!
— Не волнуйся, во всем, что произошло, повинен исключительно случай, — успокоил его Теодор. — Эфразия пылко любит тебя, и вдобавок она слишком добродетельна, чтобы ее могло коснуться хотя бы малейшее подозрение в измене. С тех пор как ты связал с ней свою судьбу, разве у тебя есть основания в чем-нибудь ее упрекнуть? И разве ты не знаешь, что женщина, привыкшая на протяжении многих лет блюсти себя, не может в одночасье изменить своим принципам? Впрочем, Вильфранш также человек пот рядочный; к тому же он твой друг, и мой тоже, так что вряд ли он решит нарушить покой твоего дома, тем более что ты сам его сюда пригласил.
— Но эти объятия, этот обморок?
— Все очень просто. К тому же жена твоя уже вечером объяснила нам причину своего обморока: в кустарнике раздался шорох, на дорожку выскочил олень, от неожиданности она испугалась и потеряла сознание. Я был вместе с ней и могу подтвердить ее слова. Не имея при себе целебных средств, потребных в такую минуту, я решил позвать на помощь; услышав неподалеку голоса, я побежал по направлению к ним и встретил тебя. И мы пошли вместе... А что было дальше, полагаю, ты и сам прекрасно помнишь...
— Разумеется, помню, но именно это меня и волнует, ибо в памяти моей отчетливо запечатлелось изумление жены, когда мы застали ее в объятиях Вильфранша. Но еще более ясно я помню изумление Вильфранша, когда он убедился, что пыл его, с коим он расточал заботы об Эф-разии, не остался мною незамеченным. Сердце у
меня чувствительное, его легко напугать и трудно успокоить: для этого требуются доказательства более убедительные, нежели те, что привели его в состояние волнения, а потому мне кажется, что вряд ли ты сумеешь успокоить меня.
— Твое спокойствие зависит от тебя самого, — ответил Теодор. — Гони прочь охватившие тебя страхи, и в твоей душе вновь воцарится покой; верни уважение супруге и другу, перестань подозревать его в желании омрачить твою жизнь. Впрочем, я готов помочь тебе и выяснить, как ведут себя те, кто пробудил в тебе ревность. И обещаю тебе, что, каковы бы ни были узы, связывающие меня с твоей женой, равно как и мои дружеские чувства к Вильфраншу, я буду беспристрастен.
— Но они могут обмануть тебя.
— Тогда поступим по-иному! Хочешь, я подскажу тебе верный способ испытать Эфразию?
— И что это за способ?
— Дай ей повод к ревности, наполни ее душу тем же самым ядом, который нынче разъедает тебя: если она оступилась, она будет рада видеть, что и ты тоже небезгрешен; в противоположном случае тревога ее необычайно возрастет, и ты сможешь убедиться, что по-прежнему являешься единственным предметом обожания ее.
— Но если она чиста, поступок мой оскорбит ее.
— Согласен. Но если она виновна, ты это
поймешь.
— Уж лучше терзаться подозрениями, нежели огорчить ее.
— Тогда оставайся со своими подозрениями.
— Но это ужасно! У меня никогда не хватит сил побороть их.
— Тогда внеси ясность и перестань дрожать.
— Кого я могу использовать, чтобы подвергнуть ее испытанию?
— Амбруазину.
— Друзей?.. У себя в доме? Что скажет ее почтенная матушка?!
— Я не прошу тебя заходить слишком далеко; и мать, и дочь, без сомнения, заслуживают всяческого уважения. Но чтобы осуществить мой план, ты можешь даже не посвящать в него Амбруазину, дабы не смущать ее скромность: речь идет о том, чтобы притвориться, не более... Будь к ней особенно внимателен, и не важно, что внимание твое не будет иметь никаких последствий.
— Так ты полагаешь, что в результате этой хитрости...
— Ты убедишься либо в невиновности, либо в виновности своей жены. Средство безотказное, можешь смело к нему прибегнуть.
— Я согласен, — ответил маркиз. — Но ты все равно не забудь свое обещание.
— Будь спокоен, я прослежу за графом и твоей женой и каждый день буду в мельчайших подробностях докладывать тебе об их поведении.
Быстро сообразив, что следует как можно скорее известить Вильфранша об отведенной ему роли, аббат отправился к графу.
— Маркиза не станет чинить препятствий,— сказал он,— и выслушает тебя, но ты должен быть предельно осторожен, так как это всего лишь уловка: она решила выслушать тебя только для того, чтобы возбудить ревность супруга, ибо она сама его ревнует. Уверив себя, что он предпочитает ей Амбруазину, Эфразия решила сделать вид, что увлечена тобой, надеясь таким образом вер-
нуть супруга в свои объятия. Что ж, можешь воспользоваться моментом: он вполне может стать для тебя счастливым. Сыграй роль, которую я тебе отвел, а заодно стань любовником маркизы; ибо если окажется, что чувства твои мимолетны, по крайней мере получишь удовольствие.
Вильфранш даже не пытался возражать. В его возрасте от подобных предложений не отказываются, тем более что сам он давно уже намеревался добиться благосклонности маркизы. Убедившись, что все роли распределены, аббат приступил к постановке мизансцен.
Явившись к Перре, он подробно расписал ему все свои ходы, а затем сказал:
— Друг мой, наконец-то мне удалось растормошить обитателей этого дома, так что есть основания полагать, что замысел мой увенчается успехом. Осталось лишь проявить ловкость и упорство.
— Но даже если план ваш удастся, — задумчиво произнес Перре, — не потерпим ли мы крушение в порту?
— Неужели ты думаешь, что я не сумею подчинить волю этой надменной женщины?
— А вы полагаете, что добродетель покинет ее?.. Несчастье лишь укрепляет возвышенные души, они черпают в нем новые силы. Вспомните, сколь велико число подвижниц добродетели, которых так и не смогли заставить свернуть на стезю порока.
— В романах, приятель, только в романах. Я знаю не одну сотню способов одержать победу и, если понадобится, употреблю их все.
— Осмелюсь заметить, есть способы, к которым даже вы, сударь, вряд ли осмелитесь прибегнуть.
— Разумеется, я сделаю все, чтобы завладеть и телом ее, и душой; а если я увижу, что могу обладать только одним из этих сокровищ, то гордость моя, возможно, этому воспротивится. Впрочем, не станем забегать вперед и будем действовать по обстоятельствам — я давно заметил, что небо помогает дерзким.
— Согласен, сударь, поговорка эта известна давно, однако справедливость ее не всегда очевидна. Скольких жертв может потребовать задуманное вами ужасное предприятие!
— Все они будут принесены в честь моей богини, а боги никогда не жалуются на избыток фимиама.
И заговорщики принялись обсуждать меры, необходимые для успеха их черного дела. Теодор подробно изложил указания Перре, и они расстались.
Обещания, данные маркизой аббату де Ганжу, повергли ее в смятение. Разумеется, у нее и в мыслях не было, что брат мужа может устроить ей ловушку. Но притворство, которого требовал от нее аббат, обещание испытать мужа при помощи лжи настолько не соответствовали ее характеру, что она просто не могла чувствовать себя спокойно, и тревога ее полностью отражалась у нее на лице. Она обещала молчать о заключенном ею соглашении; одна