Наконец аббат решил посетить свою невестку. Отметив, что все указания его относительно обустройства каморки узницы были исполнены в точности, он обратился к ней:
— Ну вот, дорогая Эфразия, надеюсь, новая обстановка вам понравилась?.. О! ваше изгнание с земли я могу расценить только как отлет ангела небесного, пожелавшего приблизиться к бескрайней сфере Творца. Уверен, уже очень скоро величайшие наслаждения возместят урон, нанесенный вам теми лишениями, кои — я уверен — переносить осталось вам недолго.
— Хотелось бы верить, дорогой брат, — ответила маркиза. — Признаюсь, надежда не покидает меня с самого первого дня моего заточения.
— Ах, как мне хотелось бы еще больше скрасить ваше одиночество! — воскликнул коварный аббат, бросая на Эфразию пламенные взоры.
— Ввергнутая в пучину несчастий, я могу уповать лишь на милость Всевышнего, — отвечала супруга Альфонса.
— Я далек от того, чтобы лишать вас этой милости, — произнес аббат, — напротив, я хотел бы предоставить вам возможность немного развеяться.
— Но как?
— Вы знаете: участь ваша в моих руках — так распорядился ваш супруг... Но если вы сжалитесь надо мной, я смог бы облегчить ее...
Маркизе, в полной мере наделенной интуицией и проницательностью, показалось, что она поняла смысл слов Теодора, а потому она обернулась и с такой тревогой взглянула на него, что он никак не мог не заметить охвативших ее чувств.
— Я не понимаю вас, брат мой,— кротко ответила она ему. — Вы говорите, что решение моей судьбы зависит от Альфонса и облегчить мою участь может только он... Так что же вы намерены делать без его дозволения?
— Обожать вас, маркиза, — воскликнул Теодор, бросаясь к ногам Эфразии, — признаться вам в вечной любви! Любовь эта родилась в моей душе, когда я впервые увидел вас, и теперь она пребудет со мной до конца дней моих.
Привыкнув решительно отвергать подобные признания, на этот раз маркиза растерялась, ибо, с одной стороны, она понимала, в какую бездну горя повергнет ее отказ, а с другой стороны, испытывала необоримое отвращение к той преступной связи, которую осмелились ей предложить. Она не могла разом предать и долг, и супруга, и добродетель, а потому ужасно разволновалась, и только стыдливость и религиозное чувство поддержали ее и не дали ей потерять сознание.
— Выйдите, сударь, покиньте меня, — твердо ответила она Теодору. — Я думала найти в вас друга, а вижу перед собой всего лишь соблазнителя... Выйдите, повторяю вам; пока у меня есть силы, я сама стану нести бремя своих несчастий... Но если к несчастьям своим я добавлю сей низменный поступок, то бремя мое поистине ста-
нет непереносимым и я буду обречена на вечные мучения.
— Вы поступаете опрометчиво, сударыня,— покачал головой аббат, направляясь к двери,— поэтому оставляю вас наедине с вашими мыслями, и уверен, что по прошествии времени они изменятся в мою пользу.
— Я не изменю ни единого своего помысла, и ничто не заставит меня забыть ни ваших заблуждений, ни моего супруга, — гордо произнесла Эфразия.— Я уверена: ничто и никогда не заставит меня совершить подобное преступление.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Трудно представить себе; но еще труднее описать словами замешательство Теодора, когда женщина, которую, по его представлениям, несчастья должны были бы немедленно бросить в его объятия, решительно ему отказала.
— Не думал я, что она такая гордячка! — заявил он Церре, описывая ему сцену, свидетелями которой мы только что стали. — Как ты считаешь, приятель, что нужно сделать, чтобы сбить спесь с неприступной Эфразии и принудить ее сдаться?
— Делать все ровно наоборот, сударь, — ответил конфидент. — Вы слишком мягко отнеслись к ней. Раз она встречает вас сурово, значит, вам следует быть с ней суровым вдвойне, ибо только так вы сумеете победить ее. Она жестока с вами — и вы будьте с ней жестоки. Лишите ее всех удобств, которые вы ей предоставили, пусть каждый день она испытывает все новые и новые лишения и пусть знает, что этим лишениям подвергаете ее вы. А еще она должна знать, что только от вас она может получить то, чего она желает: вы один можете сделать ее счастливой, примирить ее с мужем и заставить вновь заблистать бриллиант ее добродетели. Как только она это поймет, вы увидите, как в ее душе, несгибаемой, словно она отлита из бронзы, гордыня уступит
место покорности, а нужда бросит ее в те единственные объятия, что готовы раскрыться ей навстречу.
— Бесценный мой Перре, совет хорош, однако очень жесток.
— А вы предпочитаете пребывать в состоянии неизвестности? Как соотносятся сейчас ваши желания и ее поведение? Разве не следует всегда выдвигать вперед собственные желания, нежели интересы других? Словом, не мне учить вас житейской мудрости, ведь я всего лишь ваш ученик, стремящийся быть достойным своего учителя!
— Ты прав, друг мой. Отныне я заявляю: долой жалость! Я буду слушать только голос своей любви. И все же действовать надо постепенно; сегодня причиним горе, завтра попытаемся соблазнить, и так далее, до тех пор, пока она не сдастся.
— Да, вот так-то будет лучше, — одобрил Перре. — Но вдруг она не уступит?
— Такого быть не может. Женщина, мой дорогой, подобна крепости: когда в стене пробивают брешь, осажденные капитулируют. Хуже будет, если придется предпринимать осаду.
— Вы правы, сударь, разумеется, лучше будет, если крепость капитулирует. Впрочем, с чего вы взяли, что она не капитулирует?
— Я очень рассчитываю на капитуляцию... Пришли ко мне женщину, которая ей прислуживает, я дам ей распоряжения.
Призвали служанку, девицу лет тридцати, с самого детства проживавшую в замке в услужении.
— Роза, — обратился к ней аббат, — идите и скажите вашей хозяйке, что согласно новому распоряжению ее супруга удобства, которые
я постарался для нее создать, должны быть немедленно ликвидированы, а комната приведена в прежнее состояние. Она должна выглядеть так, как выглядела до тех пор, пока я по доброте душевной не обставил ее со всем возможным комфортом. Вы заберете из комнаты абсолютно все: портрет, книги, мебель — и оставите на кровати всего один матрас.
— Но, сударь, — жалобным тоном начала Роза, — ваши приказания слишком суровы. Госпожа заболеет... а ведь она только что оправилась от сильнейшей лихорадки!.. Уверяю вас, сударь, такая жестокость убьет ее.
— Я знаю, Роза, — ответил аббат, — однако обстоятельства вынуждают нас поступить именно так: дуэль наделала много шума, и, только доказав всем измену жены, брат мой может получить прощение за этот злосчастный поединок. И если сюда явятся, строгость содержания неверной жены должна стать свидетельством того, что именно она стала причиною случившегося несчастья. Ты же знаешь о поединке, Роза, и ты достаточно умна, чтобы все понять как следует.
— О сударь, я все понимаю, однако требования, предъявляемые обстоятельствами, не должны, как мне кажется, превосходить те несчастья, которые они могут повлечь за собой. А ведь госпожа такая добрая, кроткая, безропотная...
— Если она сумеет разжалобить тебя, я тебя прогоню. Ты обязана видеть в ней только преступницу. Проступок ее мерзок, и мерзость его должна заставить всех забыть о чувстве сострадания, ибо чувство сие способно преуменьшить ее преступление. Разве ты не знаешь, Роза, что маркиза нагло выставляла напоказ свою связь
с Вильфраншем? Что этот предатель перестал соблюдать минимальную осторожность? Что он публично обесчестил ее? Что брат мой застал их на месте преступления? Полагаю, об этом она не стала тебе рассказывать, а потому ты, Роза, не знаешь правды об этом преступлении!
— Вы правы, сударь, ничего подобного я не знала... Изменить такому доброму хозяину, как господин маркиз! Это ужасно! Можете быть уверены — теперь мое отношение к ней изменится.
— Так иди же и без всякой жалости исполняй мой приказ, а потом возвращайся и доложи, какое действие произвел он на нее.
Наступают минуты, когда даже отпетые преступники задумываются над своими поступками и угрызения совести, словно набат, начинают звучать в их сердцах; но когда они уже готовы повернуть назад, на сцену выходят страсти и неумолимо влекут их вперед. В такие минуты кажется, что природа вновь обрела свои права, которые разум пытался у нее отобрать. Яростная борьба преступления и раскаяния чаще всего пугает человека благоразумного, ибо борьбы этой не было бы вовсе, если бы преступник не пытался противопоставить преступление добродетели. Человек счастлив, когда торжествует разум; тому же, над кем верх одерживают страсти, можно только посочувствовать: раскаяние вновь явилось, пытаясь достучаться до его удрученного сердца, но время ушло, люди презирают его, законы свирепствуют, десница Господня занесена для мести... И только самому себе обязан злодей за все свои страдания. Жестокосердому Теодору неведомо раскаяние: его душа, распахнутая навстречу любой подлости, не пропускает ни единого луча добродетели.
— Как дела, Роза? — спрашивает аббат спустившуюся с башни служанку. — Исполнила ли ты мои приказания?.. Ты плачешь, Роза? А я был уверен, что убедил тебя, что слабость тут неуместна!
— Ах, сударь, раз вы так говорите, значит, так оно и есть. Но я не могу не плакать, когда вижу, как рыдает моя госпожа.
— И как же она восприняла мой приказ?
— С ангельским смирением, сударь. Она хотела отдать мне гораздо больше вещей, чем вы велели мне забрать у нее, она уговаривала меня взять у нее последний матрас с кровати. «Мне достаточно и деревянных досок, — сказала она, — ибо после того, как я потеряла сердце моего супруга, в этом мире мне больше ничего не надо. Единственное, что мне нужно, дитя мое, — это гроб...»
И из глаз Розы заструились слезы... ..— Спрашивала ли она обо мне?
— Нет, сударь, хотя я рассказала ей, как горько вы сожалели, передавая мне приказ вашего брата ужесточить заточение ее. Но она ответила, что ничего другого и не ожидала.
— И она ни разу не попеняла мне?