гика, не технологический детерминизм Воейкова и вытекающий из него автоматизм смены общественных отношений, а признание детерминизма общественных отношений и человека по отношению к технике.
Напомню, что конечной причиной движения истории, по Марксу являются не техника, а люди, трудящиеся классы, которые не только создают технику, но и являются главной производительной силой общества. Они же являются и субъектами общественных, в том числе производственных отношений. Именно они делают свой выбор в истории, меняя буржуазные отношения на социалистические. Без такого подхода просто невозможно понять диалектику и логику движения истории, смену одного способа производства другим, капитализма социализмом.
К сожалению, своеобразный техноцентризм Воейкова заставляет его закрывать глаза не только на противоречивую динамику развития советского общества, но и на очевидную классовую разницу досоветского, советского и постсоветского периодов существования страны. Как мы видим, для Воейкова существует только одна страна - буржуазная Россия. В этом смысле, он, почти сто лет спустя после меньшевиков, продолжает считать, говоря словами Г. Плеханова, что «русская история еще не смолола той муки, из которой будет испечен пшеничный пирог социализма»14.
В этой связи, повторю уже высказанную ранее мысль: социализм не падает с неба в готовом виде, до него надо доработаться, т. е. его надо последовательно строить, включая в это строительство, как создание новых общественных отношений, так и новой высокопроизводительной техники. С моей точки зрения, советское общество и было первым опытом такого строительства со всеми его противоречиями, которые нужно понять, а не с порога отрицать, ссылаясь на отдельные цитаты Маркса, который, говоря по аналогии с «Немецкой идеологией», никогда не был «святым» Марксом.
Я так долго говорю о рассуждениях профессора Воейкова потому, что его метод исследования и оценки социальной природы советского общества проявляется и у других его коллег по книге (преимущественно у экономистов). Как и он, они думают, что не борьба социалистической и несоциалистических тенденций в СССР и мире, в целом, обусловили рождение, развитие и падение советской власти в СССР, а ее якобы сугубо техническая или материальная неготовность к созданию социализма (своеобразная «ловушка XX века», по выражению А. Бузгалина). И это, как не странно, говорится о стране, ставшей в свое время, второй сверхдержавой мира.
На мой взгляд, крушение советской модели социализма есть следствие не столько ее технологической отсталости от развитых стран (хотя в различные периоды истории такое тоже было), сколько результат неспособности тех социально-политических сил, которые не смогли (в силу ряда субъективных и объективных причин) отстоять свое социалистическое первородство в борьбе с тенденциями реально существующего, но исторически уже уходящего буржуазного мира.
Нередко спрашивают: каковы те объективные причины или предпосылки, которые говорят о необходимости перехода человеческого сообщества к социализму? Я думаю, они давно известны, но их, по социальным и идеологическим причинам, не все хотят замечать и озвучивать. На самом деле, разве недостаточно разрушительных последствий первого глобального финансово-экономического кризиса 21 века, неуничтожимой хронической безработицы в мире, всеобщего характера социального, духовного и нравственного отчуждения людей в современном буржуазном обществе, десятков миллионов жертв двух мировых войн XX века, грозящей экологической катастрофы, наконец, возможного ядерного Апокалипсиса в приближающейся третьей мировой войне, чтобы понять простую вещь: капитализм уже давно исчерпал себя как прогрессивная система? Перечисленные выше негативные факты мировой истории и есть те объективные предпосылки, та необходимость, которая в XXI веке требует перехода к социализму. Замечу, что данный вывод признают не только левые, не только социалисты, но и представители буржуазии, которые независимо друг от друга говорят о преходящем характере мировой системы капитализма.
Однако вернемся к обсуждению проблемы, связанной с определением социальной природы советского общества. В чем же состоит ее differencia specifika? По мнению доктора экономических наук Андрея Колганова она имеет двойственный характер, т. е. советское общество одновременно решало задачу буржуазной модернизации и задачу превращения постреволюционной России в социалистическое общество. Так, в главе «Проект «СССР»: что мы не смогли завершить?» он пишет: «... Выход из противоречий капитализма происходил, в силу небуржуазного социального состава движущих сил революции, не только на пути решения нерешенных задач капиталистической модернизации, но и на пути превращения социально-экономического строя России в социалистическое общество»15.
Казалось, дальше автором будут раскрыты и обоснованы эти, во многом важные теоретические положения, т. е. какой из этих путей являлся главным, а какой подчиненным? Какой в итоге складывался и сложился в СССР социально-экономический строй? Был ли он, в основе своей, буржуазным, социалистическим, или переходным от буржуазного к социалистическому? К сожалению точных ответов на эти вопросы читатель не получает. При этом, с одной стороны, Колганов считает, что вопрос об успешности построения социализма на базе «достраиваемой» на ходу материальной базы капитализма «остается открытым», а, с другой, что «СССР с этой задачей не справился». По его мнению, «можно спорить о том, каковы были шансы СССР превратиться в полноценное социалистическое общество. Но совершенно бесспорным является то, что именно не буржуазный вектор развития, заданный революцией, привел к беспрецедентным результатам в решении задач буржуазной по содержанию (но не по своей социально-экономической форме!) модернизации»16.
Осмысливая эти противоречивые суждения и оценки автора, с неизбежностью задаешься рядом вопросов: так, что мы строили после Октября 1917 года? Если социализм, то в чем состояла «незавершенность» советского проекта? Если осуществляли «буржуазную по содержанию» модернизацию (индустриализацию), то почему вопрос о ее завершении «открыт»? Разве эта задача не была решена уже к концу 1930-х гг.? Наконец, каковы те экономические, социальные и идеологические причины незавершенности советского проекта и разрушения СССР?
Стремясь получить ответ на эти вопросы путем обращения к тексту автора, приходишь к выводу, что над ним, как и над его коллегой по книге Воейковым, постоянно довлела идея технологического детерминизма, мешающая ему понять противоречивый характер общественных отношений советского общества. Эта идея привела Колганова к тому, что он многие социалистические преобразования этого общества (обобществление основных средств производства, планомерный рост производительных сил, реформу политической системы, культурную революцию и др.) почему то отождествил с задачами только буржуазной, а не социалистической модернизации, которую должно было осуществить, по выражению Ленина, «рабочее государство».
Что же, с моей точки зрения, обуславливало «рабочий», а в перспективе, «социалистический» характер советского государства? Прежде всего, государственная собственность на основные средства производства, с одной стороны, и сознательный или планомерный характер развития экономики и социальной сферы, с другой. Наряду с известными идеологическими и политическими причинами, именно эти объективные факторы заложили социалистический вектор развития советского общества, обеспечивающий в первую очередь удовлетворение интересов рабочего класса и трудового крестьянства.
Конечно, как экономист и сторонник левой идеи Колганов не мог полностью обойти в своем тексте этих специфических черт и преимуществ СССР по сравнению с западными странами. Так, он справедливо отмечает, важную роль «плановой экономики» и технического прогресса в успехах индустриализации, позволивших в 1920-1930-е годы и позднее опережать достижения развитых государств Запада. Мало того, он прямо говорит о социалистической направленности советского государства, связанной с созданием всеобщей системы социального страхования, отмечает влияние господствующей эгалитарной идеологии и политики, способствующей удовлетворению интересов трудящихся, росту их вертикальной мобильности, развитию социального творчества и проявлению революционного энтузиазма. Он отмечает «целый ряд социальных - как материальных, так и нематериальных - процессов и отношений: от ростков участия рабочих в учете и контроле, управлении, соревновании до спонтанной, народной инициативы по созданию успешно действовавших кооперативов и коммун, разрушенных сталинской коллективизацией»17.
Последние слова, казалось, должны были натолкнуть его на выяснение непосредственно социальных причин, сдерживающих и деформирующих социалистическую тенденцию в стране. Я, прежде всего, имею ввиду, анализ сталинизма, как проявления мелкобуржуазной тенденции в руководстве страной, способствующей возникновению социального неравенства и идейно-политического перерождения правящей партии и советской власти. При этом следует иметь ввиду, что советская бюрократия выступала «субинститутом» не столько «устраненной буржуазии», как полагает Колганов18, сколько самого рабочего класса, не сумевшего в ходе революции и гражданской войны приобрести необходимый опыт управления страной. Отсюда ее двойственный характер: охраняющей интересы рабочего класса и подрывающей его господство, обретенное в ходе революции.
К сожалению, Колганов сводит сталинизм лишь к «чрезмерным» и «авантюристическим насильственным мерам в экономической политике»19, которые, хотя и сдерживали развитие страны, но не имели решающего характера. По его мнению, правящая бюрократическая элита с тридцатых по пятидесятые годы была консолидирована с обществом и лишь к середине 1960-х гг. начинает проявлять свой антимодернизационный потенциал, связанный с удовлетворением собственных потребностей.