Несколько дней назад я, наконец, увидел «тот самый» транспарант «ВЫ НАС ДАЖЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТЕ!», который стал паролем антипутинского протеста. Уголки букв подотклеились, в остальном всё как было в 2012. Он висит под потолком в лондонском Музее Виктории и Альберта, где проходит выставка про борьбу с капитализмом за последние тридцать лет. Рядом стоят протестные мобильные велоустановки с мегафонами на мачтах, манекены женственных «Guerilla Girls», с которыми все фотографируются, висят пышные штандарты шахтерских профсоюзов и дикие постмодернистские флаги сквоттеров. Выставлены знаменитые щиты для файтинга с полицией, исполненные в виде обложек любимых книг. Любимая книга защитит тебя от удара резиновым дубьем. Заодно и коп, который бьет дубинкой по твоей ссылке, запоминает автора и название, повышает уровень. Есть подробная инструкция (и готовое изделие) самодельного противогаза из разрезанной пластиковой бутылки и простейших деталей (тряпка, пропитанная вязким лекарством). Но главный хит выставки – робот для расписывания асфальта. Высаживается из машины, заряженный балончиками, быстро покрывает тротуар нужными лозунгами и так же быстро приезжает обратно, к хозяину. Создатели робота объясняли мне, что это вообще метафора посткапитализма – труд станет автоматизированным и необязательным, роботы освободят нас от неприятной работы, а все люди станут между тем свободной богемой и учеными. Форма протеста таким образом уже содержит в себе и цель протеста на уровне игровой модели. Мне лично показалось, что эти отношения между роботом и хозяином скорее точная метафора связи между модным идеологом и уличным активистом, но умничать я не стал.
«Виктория/Альберт» это вообще-то декоративно-прикладной рай, набитый пористыми готическими иконостасами, барочным мрамором, зеркальными японскими мечами и витой викторианской ковкой. Что блестяще подтверждает теорию, согласно которой «левизна» и «антикапитализм» в Европе, начиная с конца 1970-ых, были удачно (для системы) перенесены в область декоративного искусства, подальше от «реал политик».
Нынешняя Россия собравшимися на выставке, конечно, упоминается через запятую с ЮАР времен апартеида или с франкистской Испанией. Патерналистская бюрократия полупериферийных зон с их авторитарным госкапитализмом никому здесь не кажется чем-то особенным. Лондонские журналисты самых массовых газет очень любят, оказывается, цитировать Жириновского. Он идеально «расшифровывает» для рядового британца всё то, что делает Путин.
– А вот Лимонов, Прилепин, почему они так быстро перешли на сторону власти? – проявляет осведомленность в наших делах девушка из «Гардиан». У неё есть автограф Прилепина, полученный в магазине «Ватерстоунз». Захар кажется ей внешне похожим на Чайна Мьевиля.
– К ним не может быть никаких моральных претензий – вступаюсь я за нашу литературу – они всегда хотели именно этого, русской Империи и раздвижения границ, и вот, наконец, власть к ним прислушалась. Но как мечтательные люди с размахом они, конечно же, хотят гораздо большего. И мы живем теперь в мире их мечты.
Журналистка послушно засмеялась. Я не стал.
«Обыватель, недовольный мягкостью власти… Революционная эмоция, принявшая реакционную форму» – зануда из книжного магазина, я оставил при себе все подходящие цитаты Вильгельма Райха. Приберегу их для вечернего выступления в лавке анархистов.
Ещё «Гардиан» интересовало, стоит ли за «раздвижением границ» религиозный мотив? Тут считают, что пока нет религиозного мотива, всё излечимо. Я ничего не смог вспомнить, кроме Адама Кадмона из Каббалы, собирать которого можно бесконечно, как и «русское тело». Вездесущее «русское тело» больше, чем сам наш материальный мир. Ещё это похоже на «символическое восстановление своей телесной цельности» в психоанализе, которое в принципе не может быть закончено.
После всех тамошних дел и встреч, я вышел из музея и остановился на крыльце. На противоположной стороне улицы надрывался валторнист в смокинге и котелке. Он играл неизвестный мне быстрый марш. Но дело было не в этом. А в том, что при каждом его медном выдохе из широкого горла валторны вырывался язык реального пламени. Там внутри музыкального инструмента что-то весело горело вместе с маршевой музыкой. Думаю, этот трюк увеличивал заработок уличного музыканта в разы.
Я жил тут и никому не нужным панком в сквотах и дорогим гостем в престижных отелях. А в этот раз взял с собой двенадцатилетнюю дочь, чтобы серьезно спросить её, хочет ли она жить в этом городе? Подземный бункер Черчилля, где работали министры во время бомбежек и можно постучать на правительственной машинке. Тысячи поминальных маков в тауэрском рву. Хорошая обстановка, чтобы поговорить с ребенком о возможной большой войне и мировой политике.
В её возрасте я точно знал, кто наши враги. Раньше татаро-монголы, потом французы и немцы, а теперь Америка. Я думал так, пока не разобрался, откуда берется и кому служит «национальное». Это было как обнаружить вдруг, что у бронзового матроса с «Площади революции» пистолет вставной, из другого металла и потому он не желтеет от ритуальных прикосновений граждан. Это как узнать, что «крабовые палочки» делают не из крабов. Как выяснить, что электроны это не маленькие отдельные шарики, а дрожание одной струны.
С осознания того, что любая «очевидная природа» это и есть господствующая идеология, начинается политическая самостоятельность.
Шестиклассница знает гораздо больше и о Черчилле и о Че, чем знал я в её годы. И потому у неё нет столь простого ответа на вопрос о врагах.
Ей гораздо интереснее, почему все главные музеи тут бесплатные? Чувства экономической границы между улицей и искусством нет. Это сделал мэр Ливингстон. Сначала его чуть не выгнали из лейбористской партии за троцкистский уклон, но с такой репутацией он немедленно выиграл первые прямые выборы мэра в истории города и выгонять передумали. Кроме музеев, пытался остановить приватизацию метро и снести несколько памятников «завоевателям Индии». Этого консервативная буржуазия не допустила. Тогда он ввёл «ойстер карт», позволившую экономить в приватизированном метро. Справился с пробками, ущемив интересы частных автовладельцев. Подшучивал над королевой и дружил с Уго Чавесом, к которому и отбыл, оставив мэрское кресло, чтобы работать в Венесуэле советником. При Ливингстоне его любимые Pet Shop Boys раздавали «Коммунистический манифест» всем, пришедшим на Трафальгарскую площадь послушать их саундтрек к «Броненосцу Потемкину», идущему тут же на огромных экранах. И вообще он устроил в Лондоне повсеместный культ современного искусства.
«Озадачь кота!» – собственный термин в честь её любимого скетча «Монти Пайтон». Алёна называет так комнаты видеоарта в Тейт Модерн и с теми же словами отказывается идти на перформанс Марины Абрамович. Пока ей больше нравятся музеи с прерафаэлитами и Тёрнером.
При Ливингстоне по всему Лондону свободно продавались «мейджик мушрумс», а сейчас, когда консерваторы это пресекли, в моду вошли чупа-чупсы с марихуаной. Их держат за щекой японские туристки, так им интереснее ходить по Британскому музею. Их дарят друг другу школьники в парках, хотя продаются они вроде бы только в Кэмдоне.
– Что ты узнала сегодня? – начинаю я ревновать дочку к компьютеру, за которым она сидит весь вечер в номере отеля, сосредоточенно поглощая какой-то английский текст. Я, впрочем, часто задаю ей этот вопрос. Мне никто в детстве не задавал таких вопросов. И зря.
– Ну, есть три системы проверки багажа в аэропортах: рентген, по плотности и ещё одна, самая непонятная. К собаке нас не поведут, на нас не поступало сигнала. Сейчас решаю, нужно ли их обкручивать фольгой.
Отличница. Она решила вести чупа-чупсы в Москву и подошла к этой задаче, как к школьному проекту. С холодным любопытством исследователя изучает форумы о том кто, что и когда возил через британскую границу.
«Любую систему можно обмануть, если знаешь, как она работает» – говорит дочь. Я смеюсь. Это мои слова. Когда ей было шесть, я сказал их, показывая, как заморочить робота-кенгуренка в торговом центре и выиграть главный приз.
– Ты повезешь их в своем рюкзаке – начинаю нагнетать воспитательную драматургию
– А если найдут?
– Я откажусь от тебя на границе и тебя посадят как драг-диллера.
– Это интересный опыт – весело отвечает Алёна. Моя шутка не в первый раз оказалась слишком детской для шестиклассницы.
Я не сказал ей, что леденцы, даже такие, можно перевозить в багаже.
Больше всего ей нравится тут лежать вечером у сверкающей воды и ежевичных джунглей в Кенсингтоне, глядя на бронзового Питера Пэна и пепельных цапель. Рисовать их пушистых долгоногих птенцов.
«Except one» – отвечал Пэн на предположение рассудительной Венди о том, что все дети неизбежно взрослеют. Джеймс Барри, проживший всю жизнь тут, на Лейнстер Гарденс, окнами в парк, гулял в Кенсингтоне, играл с мальчишками и сочинил сказку про Пэна, чтобы хоть как-то притупить боль от высокой детской смертности викторианских времён. «Except one» – кто не дожил до получения паспорта, тому навечно гарантированы разбойничьи приключения в Никогдандии. Но через полвека целое поколение откажется взрослеть и перестанет стричься. И сказка изменит смысл. «Except one» – будут говорить себе перед зеркалом тысячи решивших уклониться от буржуазной социализации. Личность, как и электрон, это не отдельный шарик, но дрожание общей струны. Они устроили немало шумных сходок на берегу Кенсингтонского озера. Апогеем стал поминальный концерт Брайана Джонса, когда в озеро вошло столько «волосатых», что оно готово было выйти из берегов. От тех времен осталась эксцентричная традиция рождественского заплыва в этой воде, лондонский аналог нашей крещенской проруби.
Богема всегда зависела от буржуазии и эта зависимость всегда её немножко раздражала. Во время социальных извержений богема даже мечтала сменить партнера ну, например, на революционную партию, готовящую восстание. Целью восстания было превращение мира в один большой «Хрустальный дворец», наглядно сиявший здесь же, в Кенсингтгоне. Но в 1937 дворец сгорел. После второй мировой социальный ландшафт изменился и то, что было вчера стилем жизни трёх улиц в Блумсбери (утопизм + мистицизм + спонтанность + самовыражение + эксперименты со своим сознанием и сексуальностью) стало идеологией целого поколения. Молодежная революция обещала быстро, под громкий гитарный ритм, сделать богемой всех. Когда волна откатилась, оставив мелкие лужи «альтернативных субкультур», в новой версии капитализма «культурному производству» предусмотрительно отвели место игрового тренажера для бунтарей, безопасного цирка для критиков. «Великие события» окончательно уступили «интересным местам».