956 года. В одном из исследований (немарксистских) по европейской историографии, изданном в 1978 году, было замечено, что «в последние десятилетия марксистские историки оказались в состоянии осуществить успешное проникновение внутрь профессиональной корпорации»; при этом указатель имен этого издания содержит больше ссылок на Маркса, чем какое-либо иное имя, за исключением Леопольда фон Ранке и Макса Вебера[34]. Самый значительный учебник по экономике, изданный в 1970 году, содержит специальный раздел по марксистской политэкономии[35].
Во Франции, например, марксизм стал одной из составляющих интеллектуального мира наряду с де Соссюром, Леви-Стросом, Лаканом, Мерло-Понти и всеми другими авторами, которые стали считаться важными уже для последних классов французских лицеев и обсуждались обитателями V и VI парижских округов. Марксистская интеллигенция, сформировавшаяся и впитавшая марксизм в подобном культурном контексте, сочла более желательным перевести марксизм на господствовавший в тот момент теоретический жаргон как для того, чтобы сделать его понятным для читателей, еще не привыкших к марксистской терминологии, так и для того, чтобы доказать критикам, что также и в терминологии их теоретических установок марксизм отстаивает заслуживающие внимания ценности. Типичный продукт этого периода – возрождение благодаря трудам Дж.А. Коэна материалистической концепции истории, в соответствии с терминологией и «образцами ясности и строгости, которые характеризуют аналитическую философию XX столетия»[36]. В других случаях налицо было просто некое сочетание марксизма с иными авторитетными теориями, такими, например, как структурализм, экзистенциализм, психоанализ и т.д.
Новых марксистов Маркс нередко привлекал уже в тот момент, когда они приобрели в школе или университете теоретические познания и позиции иного типа, которые в дальнейшем придавали своеобразную окраску их марксизму. Мы ничего не отнимем у Альтюссера, ставшего коммунистом в зрелом возрасте, после войны (в 1948 году), если уточним, что его интеллектуальные корни далеки от марксизма и что он гораздо лучше знал, пожалуй, произведения Спинозы и Монтескьё, чем работы Маркса, когда начал писать о нем. Если же эти новые марксисты были достаточно молоды, то они могли пользоваться покровительством учителей, которые иногда и сами вносили в свои работы некоторые элементы марксизма, приобретенные ими, быть может, в годы своей революционной юности, сочетая их с иными влияниями и научными достижениями. Вообще говоря, это не было каким-то новым явлением. Уже и в прошлом марксисты, имевшие высшее образование, предпринимали попытки преодолеть разрыв, преднамеренно раздутый ортодоксами, между марксистами и последователями университетской культуры. Так было, к примеру, с австромарксистами и Франкфуртской школой. Теперь же новизна ситуации состояла в том, что произошла массовая радикализация интеллигенции, воспитанной в академической среде, в момент, характеризовавшийся кризисом и неуверенностью старых цитаделей институционализированного и сепаратистского марксизма.
В то же время марксисты все чаще были вынуждены обращаться за пределы марксизма, так как самоизоляция марксистской мысли – наиболее вопиющая особенность коммунистической фазы (не только для ортодоксов, но и для таких еретиков, как троцкисты) – привела к появлению значительных областей знания, над которыми марксисты мало размышляли, тогда как, напротив, немарксисты вели здесь глубокую работу. В этом смысле тема Марксовой экономики является хорошим примером. Как только марксистские правительства, руководившие экономикой с централизованным планированием, поняли, что в программировании их экономики и управлении ею имеются дефекты, стало невозможно пренебрегать какой бы то ни было формой буржуазной академической политэкономии и продолжать считать ее одной из форм апологетики капитализма. Таким образом, марксистская экономика не могла более ограничиваться пересмотренным и исправленным повторением ортодоксальной «политэкономии», разработанной, по сути дела, для того чтобы доказывать, будто капитализм не в состоянии разрешить ни одной из своих проблем и будто он так и не изменил «существенным образом» своего характера, и предназначенной также для сведéния всех своих суждений насчет социалистической экономики к общим положениям, лишенным значения[37]. Какой бы ни была ортодоксия в теории, на практике экономисты, работающие в социалистическом обществе (хотя формально их не представляли в качестве экономистов), должны были осмысливать оперативные исследования и проблемы программирования и, поступая таким образом, знакомиться с трудами экономистов капиталистического общества и использовать их, включая также работы по экономике социализма[38]. И не важно при этом, что некоторые фундаментальные достижения экономической науки уходят своими корнями в марксизм Восточной Европы или в идеи, авторы которых предприняли попытку решить новые проблемы советской экономики в 20-е годы, так что этим достижениям была придана марксистская биография, хотя долгое время они отвергались официальными марксистскими канонами.
Таким образом, марксисты, которые не относились к теории, как к простой служанке идеологии, оправдывающей претензии на исключительное право быть обладательницей истины в конечной инстанции, в то время как все другие считаются заблуждающимися («антимарксистами»), не могли больше позволить себе не замечать того, что делают в этой области немарксисты. Новое поколение марксистской интеллигенции, сформировавшейся в университетах, с большим трудом могло игнорировать эти знания. При всем том давление со стороны радикального студенчества конкретизировалось также во введении специальных курсов по марксизму или по таким темам, как марксистская политэкономия, – и это в университетах, где невежество в отношении этих проблем было иногда вопиющим. Такого рода спецкурсы стали весьма обычным явлением в англоязычном мире в 70-е годы. Однако и без подобного давления проникновение марксистского влияния в институты и академические дисциплины заметно возросло, отчасти потому, что марксистская интеллигенция старшего поколения продолжала еще свою карьеру, тогда как новое поколение 60-х годов приступало к ней[39], но главным образом потому, что во многих областях вклад марксизма был воспринят теми, кто не питал к нему особых симпатий. Подобное, в частности, произошло с историей и социальными науками. Ни французская историческая школа «Анналов», ни ее крупнейший представитель Фернан Бродель не обнаруживали на первых порах сколько-нибудь заметных признаков воздействия на них марксизма, тогда как последняя крупная работа Броделя «Материальная цивилизация, экономика и капитализм» содержит больше ссылок на Маркса, чем какая-либо другая работа французского или иностранного автора. Хотя этот выдающийся историк далек от того, чтобы быть марксистом, фундаментальный труд по избранной им теме вряд ли мог обойтись без ссылок на Маркса. Принимая во внимание это сближение, марксисты и немарксисты ведут во многих областях научно-исследовательскую работу по большей части одинаковым образом, так что стало трудно установить, может ли та или иная работа считаться марксистской или немарксистской, разве что сам автор заявит об этом или специально опровергнет, возьмет под защиту или обрушится с нападками на марксизм. Возросшая готовность марксизма отказываться от старых канонических интерпретаций сделала еще более трудными, а порой и бесполезными усилия тех, кто почитает своей задачей устанавливать жесткое деление всех научных работ на принадлежащие к тому или иному лагерю.
Эта склонность марксизма к пересмотру не только марксистской традиции, но и теории самого Маркса – третья характерная черта его развития после 50-х годов.
Естественно, этот факт сам по себе не является чем-то новым. Дискуссия среди политэкономов-марксистов, разгоревшаяся вновь с необычайной силой начиная с 60-х годов[40], обычно носила оживленный характер, если только ее не душили догмы, навязанные власть предержащими. Попытки модифицировать отдельные части Марксова анализа в различных областях были весьма часты в первое десятилетие нашего века, причем не только в связи с «ревизионизмом» Бернштейна. В самом деле, практика считать марксизм скорее «методом», нежели научной системой, которая, судя по всему, появилась благодаря деятельности первых австромарксистов, была отчасти некой элегантной формой выражения несогласия с тем, о чем Маркс писал с такой любовью. Однако, как уже было отмечено, новизна ситуации, сложившейся начиная с 50-х годов, заключается в том, что аргументация, которая в иные времена привела бы и должна была привести ее сторонников к полному отказу от идей Маркса, считалась теперь определенным шагом вперед по пути оживления, модернизации и укрепления марксизма. Подобная аргументация выдвигалась теперь настойчиво и часто теми, кто заявлял о своей убежденной и восторженной верности Марксу.
Так, в 60-е и 70-е годы появляется все больше и больше марксистов, исключавших из марксизма теорию трудовой стоимости или теорию падения нормы прибыли; отвергавших тезис, согласно которому «не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание» [МЭ: 13, 7], и, следовательно, опровергавших марксистскую точку зрения на «базис» и «надстройку»; находивших все сочинения Маркса, написанные до 1882 года, недостаточно марксистскими; их можно было бы назвать (используя традиционную марксистскую терминологию) философскими идеалистами, а не материалистами, или людьми, отвергающими различие между идеализмом и материализмом, полностью отказывающимися от Энгельса, утверждавшими, что «изучение истории не только в научном, но и в политическом отношении лишено ценности»