аже если каждый их боец и цитирует высказывание Мао о том, что необходимо чувствовать себя среди населения, как рыба в воде.
Главная проблема теории приобрела, таким образом, форму конкретных и острых вопросов. Является ли исторической закономерностью тот факт, что революция побеждает в отсталых странах, а не на промышленно развитом Западе, как это предсказывали Маркс и Энгельс? Имеются ли революционные перспективы у Запада или следует ждать, пока революционная волна, поднявшаяся в «центрах мировой революции третьего мира», не распространится и на западные страны? Может ли тот факт, что революционная модель, разработанная Марксом, не осуществилась, быть достаточным основанием для вывода о том, что и Марксова модель социализма не получила практического воплощения в Восточной Европе? Какой может быть модель революции на Западе в наши дни? Совершенно ясно, что невозможно ответить на эти вопросы без некоторой ревизии отдельных теоретических положений. Это как раз и объясняет, почему сейчас почти нет марксистов или марксистских групп, которых не обвиняли бы в «ревизионизме».
В частности, на риск такого обвинения пришлось пойти и тем, кто пытался разработать революционные модели для промышленно развитых стран. Они предлагали отход от всех формул, провозглашенных основоположниками марксизма, серьезный анализ современного капитализма и роли государства в нем, а также дискуссию о том, возможно ли вмешательство и регулирование со стороны государства при проведении мер, противоречащих логике капиталистической прибыли. Как отмечал еще Энгельс, усиление роли государства можно расценивать как частичное признание общественного характера производства, навязанного капиталистам. В заново открытых «Экономических рукописях 1857 – 1859 годов» (первоначальный вариант «Капитала») (Grundrisse) можно прочитать:
«До тех пор пока капитал слаб, он сам еще ищет опору в прошлых или исчезающих с его появлением способах производства. Когда он чувствует себя сильным, он отбрасывает эти костыли и движется соответственно своим собственным законам. Когда он начинает ощущать самого себя пределом для развития и когда его начинают рассматривать как такой подлежащий преодолению предел, он ищет прибежище в таких формах, которые, хотя они кажутся завершением господства капитала, вместе с тем, в результате обуздания свободной конкуренции, являются провозвестниками его разложения и разложения покоящегося на нем способа производства» [МЭ: 46-II, 155].
Доказательством предсказанного «Капиталом» разделения функций собственности и управления[58] можно считать явление, нашедшее выражение в утверждении прослойки менеджеров, тесно связанной с собственностью. Именно это явление придало широкий резонанс аналогии, проведенной Грамши, напомнившим о том, как в свое время аристократия потеряла монополию на командование войсками[59]. И подобно тому, как абсолютизм защищал собственные социальные и политические структуры с помощью «просвещения», так и современный капитализм пытается защититься от угрозы радикальных преобразований (то есть от революции) частичным признанием социального характера производства, делая это прежде всего по соображениям политической конъюнктуры[60].
И тут, естественно, возникает такой серьезный спорный вопрос, который ставит под сомнение Марксову модель революции в целом: считается ли пролетариат все еще тем революционным фактором, который может и должен создать новое общество? Разве с возникновением «общества благосостояния» не достигнута настолько широкая интеграция рабочего класса в общество, что всякая модель революции – при условии, что последняя рассчитана на высокоразвитые промышленные страны, – оказывается зависимой от других сил и факторов? Чарлз Райт Миллс[61] (безусловно, исходя из Маркса) взбунтовался против всякой метафизики труда, обратив внимание на тот факт, что не рабы создали феодальное общество и не крепостные крестьяне – буржуазное. Поскольку рабочие стали в большой мере переменной величиной в системе, способными проводить экономические забастовки в целях удовлетворения своих непосредственных нужд, Марксова модель революции должна была бы утратить свое обоснование. Но даже если бы все это и имело смысл для Соединенных Штатов, где революционными факторами в разнообразных теориях выступают негры, «белые негры», маргиналы, «молодежь как класс» и т.п., то можно ли это применить к Западной Европе с присущими ее рабочему движению традициями? Разве не идет речь о том, чтобы добиться проведения той моральной и интеллектуальной реформы, за которую выступал Грамши и которая – в силу того, что революция необязательно должна быть следствием процесса абсолютного обнищания, – откроет путь для социалистического преобразования общества? Уже Шумпетер в своей работе «Капитализм, социализм, демократия» обвинял интеллигенцию главным образом за ее «активную разлагающую деятельность», которая угрожает капитализму.
Официальный марксизм искал ответа в «национальных программах», которые пытались соединить анализ современного капитализма с одним из вариантов Марксовой модели революции. Попытки в этом направлении делались уже после второй мировой войны, однако полемика с Югославией привела к тому, что эти «программы» исчезли со сцены вместе со своими исполнителями[62].
И в этом случае путь был открыт XX съездом КПСС. В своем докладе съезду Хрущев утверждал, что новое соотношение сил на мировой арене делает возможным «парламентский путь к социализму» в промышленно развитых странах. Возникшие условия позволяют рабочему классу – если он сумеет объединить вокруг себя сельских тружеников, интеллигенцию и все патриотические силы, нейтрализовав при этом оппортунистов, неспособных отказаться от политики компромиссов с капиталистами и помещиками, – окончательно подавить реакционные силы, завоевав устойчивое большинство в парламенте и преобразовав его из органа буржуазной демократии в орган выражения народной воли. В этом случае, как утверждал Хрущев, такой традиционный для высокоразвитых стран институт мог бы стать инструментом подлинной демократии, демократии для трудящихся. Но еще до полемики с китайскими коммунистами, которые отвергли тезисы Хрущева как ревизионистские и оппортунистические, компартии Западной Европы осторожно отвергли отождествление парламентского пути с мирным путем, заявив в своих программных резолюциях о пути их стран к социализму, что эта возможность зависит не только от новой расстановки сил, но и от поведения сил реакции, и подправили слишком идиллический вариант Хрущева, отметив, что и мирный путь к социализму чреват суровой и трудной борьбой народа.
Моделью для этих программ послужил главным образом «итальянский путь к социализму», указанный Тольятти; в нем ленинский принцип подхода к революции и полного развития демократии нашел свое отражение в форме постепенного перехода: предполагалось поэтапное проведение структурных реформ на пути к социализму. Эта концепция была разработана еще в годы Сопротивления, и дух ее проник даже в конституцию Итальянской Республики, причем в такой степени, что, по мнению Тольятти, она оказывалась вполне совместимой с мерами, направленными на разрушение капиталистической структуры общества, которые могли бы открыть Италии путь к социализму. «Стремление к постоянному утверждению демократических ценностей и демократии, открытой для любого нового возможного развития»[63], должно было получить отражение в «демократическом программировании», то есть таком программировании, которое будет направлено на преодоление капитализма.
В 1959 году коммунистические партии Западной Европы, не случайно собравшиеся в Риме, заявили, что демократия является главной целью их стратегии, хотя в то время они все еще ожидали, что в этом вопросе им поможет практическое доказательство превосходства реального социализма, особенно практика Советского Союза. Ориентация на структурные реформы все больше сосредоточивалась на двух основных направлениях: на мерах по национализации, способных ограничить власть монополий, и на рабочем контроле внутри предприятий в целях укрепления власти самих трудящихся. Таким образом, после XX съезда КПСС вновь вернулись к той давно существовавшей в марксистском движении ориентации (ее защищала еще Роза Люксембург сразу после Октябрьской революции)[64], согласно которой социализм не должен упразднять уже существующие демократические завоевания, а обязан еще больше расширять сферу демократических свобод.
Несмотря на неоднократные заявления о том, что выбор мирного пути к социализму нельзя отождествлять с парламентским путем, в основе программ коммунистических партий Западной Европы все же появилось положение о том, что в этих странах рабочее движение не может ориентироваться на фронтальное наступление на капитализм. Независимые марксисты вроде Андре Горса и других исходили из предпосылки о кризисе парламентской демократии, интерпретируя (толкуя) структурные реформы как вмешательство, имеющее целью разрушить систему путем осуществления трудящимися контрольных функций, без чего сами меры по огосударствлению не будут шагом вперед. Противоречивый вопрос – реформы или революция – был разрешен с помощью формулы «революционные реформы». Речь шла о реформах, которые в полной мере создавали бы условия для будущей пролетарской демократии: трудящиеся должны были взять на себя функции контроля, понимаемые как средство борьбы, но в особенно напряженных ситуациях превращающиеся в функции власти самих трудящихся[65]. Речь шла, таким образом, о создании «центров народной власти при прямой демократии» в рамках стратегии переходного периода, содержанием которого и были революционные реформы.