После майских событий 1968 года в Париже и «горячей осени» 1969 года в Италии на смену дискуссиям о структурных реформах пришли споры о формах прямой демократии по типу Советов. Проблема огосударствления окончательно отошла на второй план. Во Франции речь шла о самоуправлении, в Англии – о «рабочем контроле», в Скандинавских странах – о «демократии на рабочих местах», в немецкоязычных странах – об «участии в управлении», при этом здесь попользовали термин, свидетельствовавший о значительных изменениях, которые претерпела идея, первоначально не очень далекая от идеи «социального партнерства». В ту пору вновь возродилась идея Советов, так глубоко проникшая в европейское рабочее движение после первой мировой войны. Вновь переиздали Паннекука и Корша, а на всю дискуссию, несомненно, повлияла та трансформация, или, лучше сказать, та «эрозия», жертвой которой стала сама концепция «Советов» в СССР. Разве не ликвидация фабрично-заводских комитетов, которую пожелал Ленин, привела к перерождениям в сталинскую эпоху? И разве идея Советов не была выхолощена еще при жизни Ленина, когда партийный аппарат взял на себя все функции руководства? Естественно, что в таких дискуссиях вновь была изучена и проанализирована роль профсоюзов. В результате ленинское определение профсоюзов как «приводного ремня» было отброшено как изжившее себя в ходе технической эволюции. Но дело этим не ограничилось: более глубокую разработку получила проблема интеграции рабочих организаций, для которых характерен бюрократический патернализм, противоречащий любой форме прямой демократии и любым усилиям, направленным на ее осуществление.
В ходе дискуссий неизбежно должен был возникнуть и вопрос о Советах, а именно – кого и как они должны представлять? Можно ли еще говорить о пролетариате в Марксовом понимании этого термина? Соответствует ли сегодня термин «диктатура пролетариата» тому, что говорил об этом Маркс в своем письме Вейдемейеру в 1852 году или в «Критике Готской программы»? Остается ли эта концепция в силе, несмотря на опорочившую ее практику? Можно ли говорить о «главенстве пролетарского ядра», если в передовых промышленных странах это ядро все более явно оказывается в меньшинстве внутри класса работающих по найму? В то же время разве отказ от этой марксистской концепции не является типичным для хрущевского ревизионизма?
Факты свидетельствуют о том, что в передовых промышленно развитых странах число служащих начало превосходить число занятых ручным трудом, что появился средний класс работающих по найму, в который входят ИТР, научные работники и вообще все те, кто раньше представлял «свободные профессии», что, наконец, приобретен опыт таких забастовок, в ходе которых именно на наиболее современных предприятиях технические кадры (в основном довольные своим материальным положением) выдвигали требования качественного характера, связанные, например, с контролем над производством, в отличие от требований «количественного» характера, преобладавших в традиционных сферах – на строительстве, железных дорогах, текстильных предприятиях и т.д. Все эти структурные изменения, захватившие население, и особенно класс работающих по найму, а также накопленный опыт забастовок и борьбы побудили марксистов вновь обратиться к изучению той концепции «коллективного работника», которую Маркс разрабатывал в XIV главе первого тома «Капитала», объясняя ее необходимость тем, что в сложном трудовом процессе понятие «производительный работник» получает более широкий смысл, а продукт становится коллективным продуктом коллективного работника. В «Экономических рукописях 1857 – 1859 годов» (первоначальный вариант «Капитала») была обнаружена гениальная мысль, что, когда наука становится непосредственной производительной силой, создание реального богатства начинает зависеть не столько от затраченных времени и труда, сколько от общего уровня развития науки, технического прогресса и применения науки в производстве. Рабочий выполняет функцию наблюдения за производственным процессом и его регулированием, но не является более его главным действующим лицом. Похищение чужого рабочего времени становится слишком ничтожной базой для создания капиталистом богатства по сравнению с тем, что дает ему связь техники производства с наукой, в том смысле, что первая все больше оказывается результатом второй (см. Тетрадь VII). И наконец, разве в «Гражданской войне во Франции» Маркс не открыл удачной формулы различия между «производительными классами» и классами, «присваивающими» богатство?
После исследований, проведенных на современных предприятиях, Серж Малле пришел в 1966 году к заключению, что «новый рабочий класс», то есть класс специализированных рабочих и техников, выражает волю к самоуправлению, причем к такому, которое соответствует более высокому уровню отчуждения и производства.
«Новый рабочий класс неизбежно будет стремиться ставить иные проблемы, которые не могут быть решены в сфере потребления. Объективное положение рабочего класса делает его способным хорошо видеть трещины в современной капиталистической организации и приближает к осознанию необходимости нового типа организации производственных отношений – единственных, которые смогли бы удовлетворить человеческие потребности, но которых нет в современной структуре»[66].
Высококвалифицированный рабочий вновь обретает сознание производителя, как на заре движения пролетариата, когда еще была жива гордость ремесленников за свой труд, а Потье, автор «Интернационала», называл труженика «producteur» (производитель). В противоположность идее техноструктуры, выдвинутой Гэлбрейтом и в которой «все кошки серы» (от техника до генерального директора), С. Малле подчеркивает, что и занятые на производстве квалифицированные рабочие и интеллигенция находятся в основном в одинаковом положении и для обеих категорий верно то, чтó Гэлбрейт относил только к рабочим, а именно отсутствие у них какого-либо контроля над управлением, то есть над предметом, способом и целями производства: «рабочие не обрели [власти]. Они завоевали лишь ограниченную возможность влиять на вознаграждение за труд и на условия труда, но не имеют никакой власти на предприятии»[67].
Таким образом, предметом дискуссии стала концепция о «демократии производителей», разработанная Грамши в условиях движения за создание рабочих Советов сразу после первой мировой, войны. Эта концепция оказалась приемлемой, действенной, причем как для тех, кто стремился выстроить революционную модель, пригодную для промышленно развитых стран, так и для тех, кто критиковал результаты практики, в ходе которой Советы, воспринимавшиеся как первичные органы прямой демократии производителей, полностью утратили это содержание. Такая критика способствовала появлению течения «тьермондизма»[68], которое в значительной степени опиралось на те революционные идеи, которые содержались в «генеральной линии», выдвинутой китайскими коммунистами в 1963 году.
2. Теория «третьего мира», слаборазвитость и насильственная революция
Эта линия возникла в результате полемики с советскими коммунистами и при открытом столкновении с «генеральной линией на мирное сосуществование» и мирное соревнование, которое должно предположительно завершиться победой социализма. Более того, опубликованный в Китае 14 июня 1963 года документ, целью которого было разносторонне осветить революционные идеи и революционную модель Коммунистической партии Китая, можно свести к двум главным тезисам: мирного пути к социализму не существует; Азия, Африка и Латинская Америка – очаги мировой революции. В ряде писем, продолжавших появляться до падения Хрущева в октябре 1964 года, эти тезисы оправдывались и уточнялись.
«Обширные территории Азии, Африки и Латинской Америки, – говорилось в документе, – это районы, где сосредоточены различные противоречия современного мира; самое слабое звено господства империализма, главная зона бурь мировой революции, которые наносят непосредственный удар по империализму».
Поэтому в определенном смысле дело революции международного пролетариата в целом зависит от революционной борьбы народов, проживающих в этих районах и составляющих подавляющее большинство населения земного шара. Руководствующаяся революционной моделью, предложенной Мао, эта «генеральная линия» предполагает возможность и необходимость как можно более тесного единства в национальной революционной борьбе.
«Самые широкие слои населения этих районов, – писало руководство КПК, – не хотят находиться под ярмом империализма. В их числе не только рабочие, крестьяне, интеллигенция, мелкая буржуазия, но патриотически настроенная национальная буржуазия и даже некоторые патриотически настроенные короли, принцы и аристократы».
Особенно часто возникает необходимость союза с патриотически настроенной буржуазией (несмотря на ее неустойчивость и частые колебания) и с прогрессивным национализмом против реакционного национализма. Это положение остается в силе в некоторых новых независимых странах, где путь к социализму уже был открыт национально-демократической революцией («Предложение относительно генеральной линии международного коммунистического движения»).
Что касается развитых капиталистических стран, то здесь нет ни одного примера мирного пути к социализму. В документах китайских коммунистов мирный путь отождествлялся с парламентским и при этом делались ссылки на доклад Хрущева XX съезду; утверждалось, что подобно тому, как не может быть мирного сосуществования угнетателей и угнетенных, так не может быть и мирного пути к социализму. Мирный путь к социализму допустим как тактический маневр; именно так поступили китайские коммунисты в ноябре 1957 года, приняв соответствующий документ, который они до поры не предавали огласке. Однако завоевание большинства в парламенте еще не означает разрушения государственного аппарата, а теория Тольятти о «структурных реформах» в конечном итоге выливается в иллюзию о том, что, мол, правительство народного фронта, имеющее большинство в парламенте, способно изменить буржуазный характер парламента и власти («Пролетарская революция и ре