визионизм Хрущева», 31 марта 1964 года). Революционное насилие – главный закон пролетарской революции: оружие дает власть. А значит, убеждение, что социализм мирно, осязаемо сам продемонстрирует свое превосходство, попросту смехотворно. В самом деле, в письме от 30 марта 1963 года, направленном Центральным Комитетом КПСС Центральному Комитету Коммунистической партии Китая, действительно говорилось, что Советский Союз уже обогнал в экономическом отношении наиболее развитые европейские страны, он занимает сейчас второе место в мире и в ближайшем будущем выйдет на первое место.
Больше всего в китайских документах поражает оценка тех государств, которые освободились от колониального ига с помощью национальных революций, не придерживаясь при этом четко социалистической ориентации. Она отчасти напоминает оценки тех советских документов и особенно решений совещаний коммунистических партий (одобренные также Коммунистической партией Китая), в которых говорилось о «национально-демократических» государствах, идущих по некапиталистическому пути развития. Теперь же в своих речах китайцы нередко говорили о «националистических» государствах, которые не являются ни социалистическими, ни капиталистическими («Два полностью противоположных типа политики мирного сосуществования», 12 декабря 1963 года). Как совершенно очевидно, очень сложно давать однозначную и окончательную оценку явлениям, которые из-за их противоречивости и изменчивости нельзя ограничить рамками одной-единственной концепции. Вдобавок для полемики, которая развернулась внутри коммунистического движения при обсуждении моделей революции, было характерно использование таких марксистских концепций и терминов, которые шли вразрез с основной теорией, на которой строилась традиционная марксистская модель.
Это относится и к основополагающей статье по вопросам стратегии «Да здравствует победа в народной войне!», опубликованной Линь Бяо в сентябре 1964 года и рекомендовавшей военные концепции Мао в качестве общей стратегии мировой революции. Описывая триумфальное шествие китайских коммунистов, Линь Бяо открыто заявлял:
«Буржуазно-демократическая революция, направленная против империализма и феодализма, является в действительности крестьянской революцией… Крестьяне представляют собой главную силу сопротивления; война против японской агрессии была по своей природе революционной войной крестьян»,
хотя ею, несомненно, руководил пролетариат (обращение к марксизму-ленинизму заставляет постоянно прибегать к этой стереотипной формуле, не отражающей действительного положения вещей). Ведь речь тогда шла просто о создании отдельных опорных пунктов, а уж потом – о ведении маневренной войны и, наконец, о создании той народной армии, которая одержала победу во всенародной войне.
«В конечном счете марксистско-ленинская теория пролетарской революции есть теория, которая учит нас захвату политической власти путем революционного насилия, противопоставляя народную войну войне против народа».
«Мы должны, – продолжал он, – настойчиво подчеркивать, что теория товарища Мао Цзэдуна о создании революционных опорных пунктов в деревне и об окружении городов движением, начавшимся в деревне, имеет огромное, всеобщее и актуальное значение для революционной борьбы всех наций и угнетенных народных масс, в особенности – для наций и угнетенных народов Азии, Африки и Латинской Америки в их революционной борьбе против империализма и его лакеев».
Стратегия Мао, утверждал Линь Бяо, имела универсальную ценность прежде всего для «очагов мировой революции», а стратегия революции китайского образца еще и предвосхищала стратегию мировой революции. «Если в мировом масштабе Северную Америку и Западную Европу можно считать „мировым городом“, то Азию, Африку и Латинскую Америку можно назвать „мировой деревней“. Стало быть, еще и поэтому „главным противоречием современного мира“ следует считать „противоречие между революционными народами Азии, Африки и Латинской Америки, с одной стороны, и империалистами во главе с США – с другой“».
Идея о том, что мировая революция должна начаться в нескольких «очагах», и убежденность в необходимости революции, основанной на насилии, вновь получают отражение в африканских и латиноамериканских революционных моделях, где марксистские концепции произвольно видоизменяются как группами и отдельными лицами, которые не причисляют себя к марксистам, так и целым движением, осуществившим революцию в свой домарксистский период (например, на Кубе). Поскольку эти группы не считают, что они обязаны как-то соотносить свои революционные модели с марксизмом-ленинизмом, то они очень часто отражают революционную проблематику своих стран куда яснее, чем с помощью терминологии китайских коммунистов. Словом, в них не чувствуется необходимости проверять революционную модель по марксистскому историческому закону, согласно которому революция есть результат противоречия между характером новых производительных сил и устаревшими производственными отношениями – напротив, производительные силы соответствуют определенным завоеванным ими производственным отношениям. Идеи, подобные изложенной в предисловии к первому изданию «Капитала», согласно которой «общество… не может ни перескочить через естественные фазы развития, ни отменить последние декретами», а способно лишь «сократить и смягчить муки родов» нового общества, следует оценивать применительно к революциям, которые часто трансформируют докапиталистическое общество в такое, где крупная промышленность, оптовая торговля и крупнейшие банки принадлежат государству и где государственное устройство сходно по характеру с теми европейскими странами, которые называют себя социалистическими. В этих странах официальный марксизм обычно оперирует не всегда убедительными отличительными признаками, прибегая к формулам типа «антикапиталистическая революция», «некапиталистический путь» или «национальная демократия».
По мнению Франца Фанона, алжирская революция была не только примером борьбы за национальное освобождение, направленной на отвоевание народом страны, собственного человеческого достоинства и своей земли. В книге «Проклятьем заклейменные» (1961) Фанон утверждал, что именно крестьянство является подлинной силой революции; тем самым он предвосхитил утверждения китайских коммунистов, не прибегая к традиционной формуле о руководящей роли пролетариата. Городские партии и организации, профсоюзы, равно как и ассоциации торговцев и представителей свободных профессий, – это, по Фанону, привилегированные группы в колониальной системе, которые говорят на языке угнетателей. В отличие от китайских коммунистов Фанон полагал, что национальная буржуазия не сможет сыграть никакой роли ни в ходе революции, ни после нее; революционная интеллигенция организует крестьян, а часть городского люмпен-пролетариата созревает в процессе борьбы и становится союзником революционного крестьянства, которое является главной силой революции – революции, по необходимости насильственной.
«Крестьянин, деклассированный элемент, голодный – вот те из угнетенных, кто очень быстро понимает, что только насилие принесет плоды. Для них не существует компромиссов, нет возможности приспособиться… Угнетенный сознает, что для его освобождения годны все средства, и прежде всего сила»[69].
Хотя алжирские власти оказались менее радикальными, чем Фанон, который, между прочим, предложил перевести правительство из столицы в деревню, в алжирской конституции ощущается влияние революционных классов – феллахов, рабочих и революционной интеллигенции.
Использование некоторых марксистских концепций кажется еще более неуместным, когда их применяют к немарксистским моделям революции. Так, если мы рассмотрим, например, терминологию африканских революционеров, скажем, из ПАИГК (в Португальской Гвинее), то увидим, что здесь колониализм трактуется вообще как отрицание исторического развития угнетенного народа, как его полное исключение из истории. Возвращение в историю – это национальная революция всего народа. «Наш народ следует рассматривать как единый класс, который угнетается и эксплуатируется господствующими классами Португалии», – утверждает Амилькар Кабрал[70]. А в другом интервью на вопрос, чувствует ли он себя марксистом, Кабрал отвечает: «Учение о диктатуре пролетариата к нам относиться не может. У нас дома нет пролетариата»[71].
Весьма характерным в этом плане является противоречие между марксистской моделью революции и использованием марксистских понятий в разработках, связанных с кубинским революционным движением. Революции победила под руководством борцов, считавших себя «левыми националистами», которые, однако, после поспешного обращения в марксизм-ленинизм представили эту революцию как марксистскую модель, пригодную для всех революционеров Латинской Америки. Главным стал тезис о том, что для этого континента насильственная революция – единственно возможная революция! «Че» Гевара допускал исключения лишь для стран вроде Уругвая, где существовали относительно демократические условия. Традиционные левые всегда искали союза с национальной буржуазией, однако последняя в Латинской Америке связана с латифундистами и североамериканским империализмом; именно в этом – главное отличие от китайской революционной модели. Социалистическая революция должна быть направлена против американских монополий, но одновременно и против национальной буржуазии, иначе революции не будет вовсе. Во «Второй Гаванской декларации» (4 февраля 1962 года), в которой ощущается влияние идей Гевары, опыт кубинской революции подается как обобщенная модель, пример для всей Латинской Америки.
«Несмотря на то что в слаборазвитых странах Латинской Америки рабочий класс, как правило, незначителен, здесь есть общественный класс, являющий собой потенциальную силу, если принять во внимание бесчеловечные условия, в которых он существует. Если им будет руководить рабочий класс и революционная интеллигенция, он сможет сыграть решающую роль в борьбе за национальное освобождение. Это класс крестьян, составляющий 70 процентов всего населения и живущий в условиях феодального типа».