[187]. Дальнейшим следствием этого решающего шага стала более высокая степень социальной мобильности. Структурное превосходство социализма, однако, не было обретено раз и навсегда; для того чтобы потенциал нового общества мог быть полностью использован, необходимо достичь определенного уровня зрелости и стабильности. В 1966 – 1967 годах Хегедюш пришел к выводу, что изменения послесталинской эры подводят социалистические страны еще ближе к этому историческому водоразделу. В частности, институционализация самокритики стала теперь и возможной, и в то же время необходимой: отсюда также новая роль социологии. Самоанализ социализма был вынужден акцентировать внимание на проблеме бюрократии и способов сдерживания ее гипертрофированного развития. По Хегедюшу, бюрократический феномен более сложен и амбивалентен, чем могли предположить первые марксисты. Его более глубокие корни следует искать в отделении общественной администрации от «функций укрепления владения и прав собственности», но его развитие происходит также под влиянием последующего отделения «управления собственностью» от подчиненной ему «существенной социальной роли» собственности. Бюрократия, особенно в современных условиях, воплощает как относительно автономные формы власти, так и формы, являющиеся производными собственности; подобное сочетание стало играть большее значение даже в социалистическом обществе. Иными словами, бюрократические отношения при социализме уходят своими корнями в структурное принуждение, осуществляемое как администрацией, так и менеджментом. Какую бы важную роль в дальнейшем прогрессе ни играла социалистическая критика бюрократии, не следует отрицать объективной необходимости и рационализации бюрократической организации. Полную ликвидацию бюрократии можно предвидеть лишь в длительной исторической перспективе; при нынешнем же уровне социалистического развития наиболее реалистическая стратегия заключается в постепенном введении новых форм общественного контроля, способных ограничить тенденции отчуждения, свойственные бюрократической организации. Согласно Хегедюшу, подобные меры должны быть подкреплены ведущей идеей о том, что необходима «гуманизация администрации и менеджмента»; поэтому Хегедюш настаивает на антиномическом характере проблемы: реальное «противоречие между оптимизацией и гуманизацией» в действительности возможно; императивы эффективности могут вступить в конфликт с императивами демократизации[188].
В 1976 году Хегедюш написал послесловие к сборнику своих работ, изданных по-английски, где признал, что «самоанализ и самокритика социализма оказались не в состоянии утвердить себя»[189]; однако поражение реформистского коммунизма он приписывал прежде всего неблагоприятным международным условиям, выражая при этом надежду на то, что «будущие движения масс» могут открыть новые перспективы. Таким образом, ему удалось избежать решения вопроса о внутренних структурных препятствиях, которые сделали реформу невозможной.
Некоторые высказывания об этих препятствиях содержатся тем не менее в одном из предыдущих его очерков о «модернизации и альтернативах социального прогресса», который был написан им в соавторстве с Марией Маркуш в 1972 году[190]. Этот его очерк был осужден в резолюции партии, выступившей против «антимарксистских тенденций» в венгерской социологии. В очерке проводилось различие между двумя типами модернизации и была поставлена проблема, которая постепенно приобрела важное значение в последующих работах Будапештской школы. Авторы сравнили этатистскую модель модернизации, принятую в Советском Союзе и его сфере влияния, с «базовой моделью» развитого капитализма, описывая взаимодействие между этими двумя моделями как переплетение антагонизма и взаимозависимости. Этатистская модель определяла и оправдывала сама себя, по мнению авторов, посредством опровержения «базовой модели», однако ее собственные цели развития и стратегии обнаруживают отношения паразитизма и имитации в отношении передового капитализма. Эта асимметрия еще более усугубляется неспособностью советской системы реализовать переход от экстенсивной к интенсивной форме развития. На официальном уровне это приводит к новым заимствованиям у «базовой модели», которые сводятся к деполитизированной концепции экономических реформ; в самых широких социальных слоях наиболее типичный ответ на кризис выражается во все более явном отказе от этатистской модели во имя иных ценностных критериев, являющихся производной передового капиталистического общества. В частности, «потребительская модель» оказывает всевозрастающее влияние и отодвигает совершенно в тень социалистический проект преобразования обыденной жизни. По мнению авторов, «третий путь» выхода из этих тупиков должен сочетать ценность – цель гуманизации (в смысле самореализации потребностей и их автономной интерпретации) – с потребностями более динамичной экономики. Что касается вопроса о том, какие социальные силы и какие социально значимые потребности могут придать больший вес этой альтернативе, то на этот счет авторы делают гораздо менее ясные выводы.
Если считать, что Хегедюш более других теоретиков венгерской оппозиции приблизился к идеям реформистского коммунизма, то Д. Бенке и Й. Киш представляют полную противоположность[191]. Их анализ обществ Восточной Европы основан на крайне пессимистической оценке этапа, который последовал за 1968 годом. Они усматривают в нем одновременно и послесталинскую и послереформистскую фазу: господствующий класс приобрел теперь внутреннее единство и гибкость, которые исключают как безоговорочный возврат к террору, так и взрыв внутренних конфликтов, способный расчистить путь для осуществления более радикальных планов преобразования общества. Более общая теория, конструируемая ими вокруг этого предположения, сводится к двум основным тезисам: общества стран Восточной Европы представляют собой тип современного некапиталистического общества и все еще могут считаться классовым обществом в Марксовом понимании, хотя классовые отношения внутри них не проявляют себя так, как это характерно для отношений между капиталом и наемным трудом.
По мнению Бенке и Киша, proton pseudos классического марксизма – это приравнивание капиталистического развития к модернизации. Они настаивают на нередуцируемом плюрализме путей и типов современности. Специфическая характеристика советского пути – ликвидация формальной автономии организаций и создание «глобальной иерархии власти и администрации». Это приводит к маргинализации рынка (но не к полной его ликвидации, так как пережитки рынка сохраняются) и к отсутствию демократических механизмов, позволяющих институционализировать конфликтующие между собой интересы. Бенке и Киш не объясняют отсутствие демократии как следствие исчезновения рынка; они считают это скорее результатом нового политического принципа организации, которым и может объясняться резкая переоценка роли рынка, равно как и невозможность полностью его уничтожить, а также повторяющиеся, хотя и неизбежно безрезультатные попытки восстановить по меньшей мере некоторые из его механизмов в рамках более рациональной экономической системы.
Несмотря на моноорганизованную иерархию этих обществ, Бенке и Киш все-таки не отказываются от принципов классового анализа. Однако их подход к проблеме отличается от подхода, принятого другими теоретиками нового господствующего класса, которые не пытаются проследить трансформацию определенной социальной группы (бюрократии или интеллигенции) в господствующий класс; напротив (и в этом они, вне сомнения, более близки как к классическому марксизму, так и к современным, наиболее интересным вариантам теории классов), они исходят из определения фундаментальных классовых отношений для того, чтобы перейти затем к рассмотрению роли классов как коллективно действующих лиц. Более того, они проводят различие между двумя уровнями Марксовой концепции класса – социологическим и историческим; первый характерен для всех непервобытных обществ, будучи связан с проблемой различных возможностей доступа к контролю над средствами производства и его результатами; второй же более специфичен для одной из исторических новаций, порожденных в ходе капиталистического развития, то есть связан со способностью классов давать рациональное и организованное выражение интересов в определенной социально-экономической ситуации. В экономических формациях Восточной Европы отсутствие второго элемента столь же очевидно, сколь и крайняя интенсификация первого: почти тотальная монополизация ничтожным меньшинством функции регулирования и управления приводит к периодическим взрывам, но не к открытым и институционализированным конфликтам. Более того, глубина классовой пропасти и блокирование классовых конфликтов – это дополнительное воздействие тех же основных причин: сращивание политической власти с экономической в рамках тотальной иерархии предупреждает как возникновение автономных организаций подчиненных классов, так и открытое выражение отраслевых интересов внутри самого господствующего класса.
Таким образом, согласно Бенке и Кишу, классовый анализ – эта та единственная часть марксистской теории, которая с полным правом может быть применена в Восточной Европе. Другие же ее аспекты они считают устаревшими, сбивающими с толку или имеющими всего лишь побочное значение. Марксова критика политической экономии не имеет никакой связи с советской моделью общественной и экономической организации. Принимая во внимание новую конфигурацию классовых отношений, социальные функции идеологии уже нельзя объяснять посредством традиционной марксистской терминологии. По этому вопросу Бенке и Киш мало что могут сказать, и некоторые их наблюдения представляются нам крайне искажающими реальное положение вещей (например, когда они утверждают, что использование марксистской идеологии новым господствующим классом – это всего лишь результат «исторического несчастного случая»). Более категорично эти авторы отвергают антропологические взгляды Маркса, которого они обвиняют в «абстрактном радикализме» и неспособности учитывать реальность нового классового общества.