3. Марксизм как орудие европеизации
Легальные марксисты, которые поначалу пытались максимально расширить теоретические границы марксизма и вовлечь в сферу своего движения философские течения различного порядка, впоследствии должны были выйти из сферы марксизма и, отталкиваясь от него, пойти разными путями. По большей части эти пути носили более или менее ярко выраженный религиозный характер. Поэтому особо интересно проследить за эволюцией «от марксизма к идеализму» Сергея Булгакова, «легального марксиста», который с большей, чем другие, последовательностью шел по религиозному пути и наконец превратился в одного из крупнейших русских теологов XX века. В предисловии к сборнику статей, написанных между 1896 и 1903 годами и представляющих собой нечто вроде блестящей теоретической автобиографии, он рисует кривую перемен, которые он сам пережил и которые в определенной степени показывают становление русской культуры той эпохи. Вот как Булгаков, уже отошедший от марксизма, говорит о роли молодого русского марксизма для «легальных марксистов»:
«После томительного удушья 80-х годов марксизм явился источником бодрости и деятельного оптимизма, боевым кличем молодой России, как бы общественным ее бродилом. Он усвоил и с настойчивой энергией пропагандировал определенный, освященный вековым опытом запада практический способ действий, а вместе с тем он оживил упавшую было в русском обществе веру в близость национального возрождения, указывая в экономической европеизации России верный путь к этому возрождению» [29].
Далее Булгаков подчеркивает, что «русский марксизм был совершенно чужд каких-либо слащавых иллюзий, напротив, со всей энергией он выставил принцип социально-политического реализма, трезвого и научного понимания русской экономической действительности» [30]. Даже «экономический материализм», который в момент написания этих строк Булгаков уже отвергал, казался ему обладающим теми же достоинствами реализма: «Как бы мы ни относились к этой доктрине, но нельзя не признать, что она имела неоспоримые научные и логические преимущества в сравнении с субъективной социологией, с которой ей пришлось вести борьбу» [31].
Булгаков признает за марксизмом не только «научное» превосходство над народничеством, но и обилие значений, которые обеспечивают ему исключительное место всех прочих социально-политических доктрин и в то же время создают в нем самом непреодолимое внутреннее противоречие. Марксизм, пишет Булгаков, «дает своим последователям больше, чем может дать всякая научная теория, какими бы достоинствами она ни отличалась: ему свойственны многие черты чисто религиозного учения и хотя он в принципе и отрицает религию как буржуазную „идеологию“, но известными своими сторонами сам является несомненным суррогатом религии», поскольку «объясняет человеку – худо ли, хорошо ли – его самого; отводит ему определенное место в мире и истории, указывает обязанности, дает цель жизни и деятельности, словом, помогает ему осмыслить свое существование» [32]. Особая притягательная сила марксизма, согласно Булгакову, заключается в этом соединении научных и утопических понятий, в этом логически неестественном, но психологически понятном единстве.
Изложив это представление о марксизме, Булгаков далее следует по обычному пути «легального марксизма»: прежде всего он обращается к Канту («Должен сознаться, что Кант всегда был для меня несомненнее Маркса, и я считал необходимым поверять Маркса Кантом, а не наоборот») [33] и Бернштейну, который «вогнал клин в самую сердцевину марксизма и расколол его на две неравные части, различной прочности и различного значения» [34]. Этот последний, критикуя тактику немецкой социал-демократии и призывая ее к более тесной связи с жизнью, «неизбежно должен был совершить нападение и на те утопические элементы марксизма, которые составляли его поэзию, сообщали ему черты религиозного верования» [35]. Заключение этого, теперь уже хронического, кризиса марксизма состояло в том, что
«вопрос о социальном идеале, который прежде целиком ставился и разрешался для меня в области марксистской социологии, постепенно извлекаясь отсюда, все яснее и яснее формулировался как религиозно-метафизическая проблема, затрагивающая самые глубокие корни метафизического мировоззрения и заставляющая звучать самые тонкие струны религиозного чувства» [36].
Таким образом, эволюция Булгакова «от марксизма к идеализму» уже совершилась, хотя он еще и признавал, что, «кто однажды прошел школу марксизма, тот не может да и не должен никогда забывать его уроков» [37].
Схема развития «легальных марксистов» синтезируется в формуле перехода от «марксизма к идеализму» через кантианство и ревизионизм, а в политическом плане – от социализма к либерализму для одних или от «научного» к «утопическому» или этическому социализму для других (в частности, для Туган-Барановского, согласно которому «утопический» социализм заслуживает «самого серьезного внимания», а «в некоторых отношениях» является «даже более научным, чем марксизм») [38]. Не только марксизм, но и само кантианство для некоторых легальных марксистов были лишь этапом на пути к новой религиозной концепции мира. Очень ясно этот путь прослеживался на примере Франка, который увидел Канта на границе двух эпох: он одновременно философски завершает рационализм и первым разрушает его, а его система представляет собой как бы вечное колебание между религиозным рационализмом и идеализмом. Как будто дуализм, присущий «научному социализму», привел его к распаду, и тонкая и хрупкая кантовская конструкция должна распасться, чтобы уступить место новым метафизическим взглядам. Поэтому «не только лозунг „Кант и Маркс“, но даже более разумный „Кант вместо Маркса“, не в состоянии удовлетворить духовные запросы нашего времени. Строгая проверка интеллектуального наследия прошлого обязательно покажет, что ни Кант, ни Маркс уже не могут быть нашими наставниками» [39].
Для тех, кто так далеко не отходил от марксизма и так решительно не рвал с социализмом, это был круг проблем, в которых вращался легальный марксизм. Он лишь в какой-то части являлся эквивалентом западноевропейского ревизионизма: мало признать за русским «легальным марксизмом» одно лишь хронологическое первенство, завоеванное его представителями в том, что касается ревизионизма, и мало признать одну лишь радикальность его ревизии марксизма, которая значительно превзошла ревизию Бернштейна и дошла до принципиального антимарксизма. Разной была историческая обстановка, в которой действовали обе разновидности ревизионизма: в Германии, где существовала самая сильная социал-демократическая партия, проблема состояла в том, чтобы приспособить доктрину Маркса к парламентской борьбе, не исключавшей классовой борьбы, но делавшей неактуальным революционное завоевание власти. И все дискуссии вокруг Бернштейна, не говоря уже о теоретических вопросах, касались трудностей совместимости реформистской практики с революционной доктриной. В России, наоборот, марксизм возник вначале как теория построения социал-демократической партии, а ревизионизм – «легальный марксизм» – развивался одновременно с образованием этой партии и с борьбой против царского самодержавия. Кроме того, в России стояла важная проблема преодоления народничества, которое в свою очередь в прошлом не прошло мимо марксизма, хотя и извлекло из него свои особые уроки.
В этих условиях борьба между ревизионистами и революционерами должна была приобрести более непримиримые формы, нежели в Германии, тем более что вскоре ревизионисты отошли от марксизма, а в большинстве и от социализма, в то время как у революционеров произошло решительное разделение (на меньшевиков и большевиков), о котором западная демократия в то время не знала. Это все более увеличивало разрыв и неприязнь между бывшими «легальными марксистами», уже перешедшими в большинстве случаев на позиции либерализма, организованного в умеренную буржуазную политическую партию (демократическо-конституционную) западноевропейского типа, и революционными марксистами, в особенности большевиками, все еще проникнутыми духом народнической конспиративности и в то же время представлявшими собой совершенно новое как теоретическое, так и организационное явление. Целый ряд поставленных «легальными марксистами» теоретических и политических проблем, которые они впоследствии думали разрешить лишь с помощью радикальной критики марксизма, тогда в начале века выпал из поля зрения русского (а также и современного ему западного) марксизма или же был решен неудачно, в то время как со своей стороны неолибералы – бывшие марксисты – оказались неспособными внедрить свои решения в конкретную политическую и социальную действительность России. История «легального марксизма», кроме ценности своих исследований в специфических областях политической экономии и истории экономики, и сегодня представляет огромный интерес не только благодаря лучшим трудам его представителей, но и благодаря практическому – первому и единственному – применению марксизма как орудия либерально-политической европеизации такой экономически быстро развивающейся страны, как Россия. В дальнейшем марксизм станет лишь политическим, уже не либеральным, орудием ускоренного экономического развития, отличающегося от ранее известного в Европе.
Для русских марксистов проблема «легального марксизма» превратится затем в вопрос отношения к русскому либерализму и как таковой он особенно остро встанет во время революции 1905 года. Ленин будет гордиться тем, что в отношении бывших «союзников», ставших уже заклятыми врагами, в критике Струве народничества он быстро рассмотрел зародыш его будущего либерализма; он ссылается на свою книгу «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве», опубликованную в сборнике, изданном в 1895 году и тут же уничтоженном цензурой. При новой публикации этой книги в 1908 году Ленин в общем предисловии к сборнику писал:
«…старая и во многих отношениях устарелая полемика со Струве имеет значение поучительного образчика. Образчик этот показывает практически-политическую ценность непримиримой теоретической полемики. За излишнюю склонность к такой полемике и с „экономистами“, и с бернштейнианцами, и с меньшевиками упрекали революционных социал-демократов бесчисленное число раз… У нас очень любят говорить о том, что чрезмерную склонность к полемике и к расколам имеют русские вообще, с.-д. в частности, большевики в особенности. У нас любят также забывать о том, что чрезмерную склонность к перескакиванию от социализма к либерализму порождают условия капиталистических стран вообще, условия буржуазной революции в России в частности, условия жизни и деятельности нашей интеллигенции в особенности. С этой точки зрения очень небесполезно посмотреть на то, что было десять лет тому назад, какие теоретические разногласия со „струвизмом“ намечались уже тогда, из каких небольших (на первый взгляд небольших) расхождений произошло полное политическое размежевание партий и беспощадная борьба в парламенте, в целом ряде органов печати, на народных собраниях и т.д.» [40].