«капитализм плох, но деспотизм еще хуже. Капитализм развивает в человеке зверя; деспотизм делает из человека вьючное животное. Капитализм налагает свою грязную руку на литературу и науку; деспотизм убивает науку и литературу…» [7].
Даже самое благожелательное из патерналистских государств, однажды лишив своих подданных политических прав, в лучшем случае превращает их в «сытых рабов, хорошо откормленный рабочий скот» [8].
Как и всякий деспотизм, русский основывался на безмерной отсталости, поскольку Россия была «самым отсталым государством Европы» [9]. Как он выразился в сентябре 1880 года в «Черном переделе»:
«Над Россией тяготеет проклятие, налагаемое историей на всякую отсталую и развращенную страну. Сама природа как будто ополчается на наше несчастное отечество и поражает его целым рядом бедствий… не уступающих картине египетских казней» [10].
В учении Маркса и Энгельса Плеханов нашел одновременно научную теорию и революционную стратегию, в которых было обещание освободить Россию от деспотизма и отсталости и которые, кроме того, могли пригодиться в его борьбе как против нетерпеливых максималистов – их надо было сдерживать и дисциплинировать, – так и против анемичных минималистов, оставивших революцию ради реформ.
В противоположность дилемме русских социалистов, которые боролись за послебуржуазное и послекапиталистическое социалистическое общество и, однако, были вынуждены осуществлять революцию в царской предбуржуазной и предкапиталистической России, Плеханов в своих первых марксистских трудах, «Социализм и политическая борьба» (1883) и «Наши разногласия» (1884) (Так у автора. В действительности работа вышла в 1885 году. – Прим. ред книги.) предложил стратегию, которая делила будущую русскую революцию на два последовательных этапа. Сначала должна была произойти либерально-буржуазная революция, которая бы свергла царскую власть, поставила у власти либеральную буржуазию, создала политические либеральные институты и привела к капиталистическому развитию. После реализации этого растущий рабочий класс с помощью наставников из социалистически настроенной интеллигенции, вооруженной «революционной теорией», продолжал бы развивать политическую сознательность, совершенствовать организацию, власть и добиваться возможной поддержки крестьянства, необходимой для победы пролетарской социалистической революции и образования социалистического правительства с целью построения социализма [11].
Поскольку Россия пришла к капитализму поздно и ее буржуазия еще была слаба, в то время как социалистическое движение уже было сильным, капитализм и господство буржуазии должны были «отцвести, не успевши окончательно расцвести» [12]. Даже если необходимый «конституционный период» господства буржуазии и капиталистического развития был бы достаточно короток и ускорил бы, таким образом, приход социалистической революции, не следовало, однако, совмещать эти две революции:
«Связывать в одно два таких существенно различных дела, как низвержение абсолютизма и социалистическая революция, вести революционную борьбу с расчетом на то, что эти моменты общественного развития совпадут в истории нашего отечества, – значит отдалять наступление и того, и другого» [13].
Поскольку социалистическая революция была еще вопросом отдаленного будущего, социалисты-революционеры и рабочий класс считали жизненно необходимыми «назревающую либеральную революцию» и завоевание «свободных политических учреждений» [14]. Таким образом, они должны были следовать «прекрасному примеру» Германии, которой путь указал «Манифест Коммунистической партии» накануне революции 1848 года, и бороться совместно с буржуазией, «поскольку она являлась революционной в борьбе своей против абсолютной монархии». В то же время, однако, они не должны были «ни на минуту» переставать «вырабатывать в умах рабочих возможно более ясное сознание враждебной противоположности интересов между буржуазией и пролетариатом» [15].
Кроме того, они должны обратить внимание на то, чтобы либеральная буржуазия, нуждавшаяся в «порыве свежего ветра самоуправления», не отдалялась из страха от революции, боясь «красного призрака» – захвата власти социалистами [16]. Более того – и это основной практический совет первых марксистских книг Плеханова, – любая нетерпеливая попытка захвата власти революционным меньшинством типа «Народной воли», стремящимся к социализму в отсталой стране, кончится «позорнейшим фиаско» [17]. Действительно, если эта рискованная ставка на отсталость России и апатию масс привела бы к успеху и социал-революционному меньшинству удалось бы удержаться у власти в качестве некоей «социалистической касты» по образу и подобию «перувианских „сынов солнца“», она не построила бы социализма, поскольку «освобождение трудящихся должно произойти с помощью самих трудящихся». Что еще хуже, при таком «патриархальном и авторитарном коммунизме» народ потерял бы «всякую способность к дальнейшему прогрессу» и, конечно, не приобщился бы к социализму. Результатом этого захвата власти и таких «социальных экспериментов и вивисекций» сверху стало бы не что иное, как «царский деспотизм на коммунистической подкладке», «политическое уродство, вроде древней китайской или перувианской империи», нечто как раз противоположное тому, что намечалось [18].
В поддержку своего настойчивого возражения против преждевременного прихода к власти социалистов-революционеров в отсталой России Плеханов цитировал как собственное классическое предупреждение Энгельса из его «Крестьянской войны в Германии» (1850) против «самого худшего» из всего, с чем может столкнуться вождь радикальной партии, а именно вынужденной необходимости овладеть властью «в то время, когда движение еще не достаточно созрело для господства представляемого им класса и для проведения мер, обеспечивающих это господство». Перед ним стоит «неразрешимая дилемма»: то, «что он может сделать, – противоречит всем его предыдущим поступкам, его принципам и непосредственным интересам, его партии; что он должен был бы делать – оказывается неисполнимым… Кто раз попал в это ложное положение – тот пропал безвозвратно» [19]. Социалисты-революционеры могли бы избежать этой «неудобной позиции» и благодаря научному социализму, «самой великой и самой революционной социальной теории XIX века», справиться с этой трудной ситуацией. С помощью научного социализма они могли бы открыть «законы социального развития», определить, в каком направлении движется Россия, и отдать себе отчет в том, что будущее «прежде всего» готовило торжество буржуазии и капитализма, что надо было признать «злобу дня» нашей страны и «начало» политической и экономической эмансипации рабочего класса [20].
В то время как революционная стратегия Плеханова, по мере того как он ее разрабатывал в последние два десятилетия прошлого века, включала немало заимствований из трудов Маркса и Энгельса 1848 – 1850 годов, в особенности из «Манифеста Коммунистической партии» и «Обращения Центрального комитета к Союзу коммунистов» (март 1850 года), анализ весьма сложных и запутанных общественных отношений в России являлся также анализом, который не мог «остановиться на трудах Энгельса и Маркса» [21]. Плеханов, естественно, не слишком-то разделял восхищение Маркса modus operandi «Народной воли» как «специфически русским, исторически неизбежным» [22] и не обращал внимания на косвенную неблагоприятную критику «Наших разногласий» Энгельсом, который видел в России того времени «один из исключительных случаев, когда горсточка людей может сделать революцию» и где «самое важное… чтобы революция разразилась. Подаст ли сигнал та или иная фракция, произойдет ли это под тем или иным флагом, для меня не столь важно» [23]. Таким образом, Плеханов был по справедливости назван одним из его биографов «отцом русского марксизма» [24]. Однако он сыграл и более крупную роль, поскольку созданные им идеология и революционная стратегия социал-демократии позволили широкому и растущему кругу русской интеллигенции, ненавидевшей как русский царизм, так и западный буржуазный капитализм и искавшей «особый» русский путь к социализму с опорой на мужика и его традиционную сельскую общину, найти свою «благородную и полезную роль», прогрессивную роль руководителя зарождающегося рабочего класса, который Плеханов охарактеризовал как «народ в европейском смысле этого слова». Так и только так эта интеллигенция могла участвовать в общем движении освобождения от абсолютизма и таким образом «довести до конца процесс европеизации России» [25].
В 80-е годы, открыв «душу марксизма» в «методе» [26], Плеханов столь творчески применил его на русской сцене своего времени, что Ленин и целое поколение молодых марксистов увидели в его «Социализме и политической борьбе» «первое profession de foi русского социал-демократизма» и сравнивали его с «Манифестом Коммунистической партии», «первым profession de foi всемирного социализма» [27]. В 1880 – 1890 годах он утверждался в европейском социализме и (с авторитетного одобрения Энгельса и Каутского) превратился в маститого теоретика и популяризатора марксизма как «цельного, гармонического и последовательного миросозерцания» [28], включавшего диалектический материализм (именно ему приписывают авторство этого термина) [29], исторический материализм, политическую экономию и политическую социологию Маркса. В целом ряде статей, среди которых «К шестидесятой годовщине смерти Гегеля» (1891; о статье весьма положительно отозвался Энгельс) [30], «Людвиг Фейербах Фр. Энгельса» (1892), и в особенности в его самом значительном философском труде «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» (1895) [31], Плеханов изложил «марксизм как теоретическую доктрину» [32] и таким образом стал «учителем марксизма» в России. Мартов, например, живо вспоминает о «радостном возбуждении», которое охватило «всех русских марксистов» («как гром среди ясного неба») [33] при легальном появлении плехановского «Монистического взгляда».