«Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением, veneration, ни перед кем я не держал себя с таким „смирением“ – и никогда не испытывал такого грубого „пинка“» [58].
Этот «крик души» нашел свое отражение в полном горечи стихотворении Акимова «К учителю» [59], в котором говорится:
«Ты нас позвал в жестокий бой,
сплотил нас на святое дело,
но я не увидел священного поля битвы,
а встретил ненависть и обман».
Его агрессивная полемическая позиция и проигранная битва за политическое руководство и авторитет теоретика оставили глубокий след в его деятельности. Когда в последние месяцы 1901 года он работал над проектом программы РСДРП, казалось, он гораздо острее осознавал «ревизионистское движение», которое, по его мнению, происходило тогда «во всей Европе, от Казани до Лондона и от Палермо до Архангельска», «подрывало, ослабляло теоретические позиции социал-демократической партии» [60], нежели действительность и будущее царской России.
Когда в январе 1902 года проект обсуждался искровцами, Ленин безошибочно и безжалостно уловил в нем «общий и основной недостаток» – невероятно пространное изложение всего того, что он критиковал как «крайнюю абстрактность многих формулировок, как будто бы они предназначались не для боевой партии, а для курса лекций», «не программу пролетариата, борющегося против весьма реальных проявлений весьма определенного капитализма, а программу экономического учебника, посвященного капитализму вообще» [61]. Плеханов почти согласился со справедливостью ленинского обвинения, заявив в поддержку своих позиций, что программа «должна содержать» ответ на «критику» марксизма, чтобы она не вызывала упрека в том, что ее авторы «не приняли во внимание современного состояния „науки“». Кроме того, добавлял он, характеристика капитализма, основанная на «русских экономических отношениях», была бы «неверной». Когда он раздраженно сказал редакционной комиссии, что разрешает ей увязать проект с замечаниями Ленина, чтобы не вступать с ним в полемику, которая, как он опасался, «подала бы повод к толкам о расколе между „ортодоксами“» [62], это уже свидетельствовало о падении его авторитета, в особенности в глазах Ленина и искровцев.
Анализ первоначального плехановского проекта [63] показывает, что Плеханов уделял гораздо больше внимания своей марксистской теории, чем конкретным задачам, требованиям и целям русской социал-демократии. Не говоря уже о многословной, по ортодоксальному высокопарной характеристике капитализма, данной по образцу Эрфуртской программы немецкой социал-демократии, его проект выделяется еще и его теориями буржуазной революции и диктатуры пролетариата.
Так, ближайшей политической задачей на повестке дня для России было свержение царского самодержавия и замена его демократической республикой. Плеханов указывал на «многочисленные у нас остатки докапиталистического… общественного порядка», которые страшным гнетом лежали на всем трудящемся населении и составляли самое сильное из всех препятствий, тормозящих «успехи русского рабочего движения». Поэтому он предписывал русской социал-демократии ограничиться тем, чтобы
«добиваться таких юридических учреждений, которые, составляя естественное правовое дополнение к капиталистическим отношениям производства, уже существуют в передовых капиталистических странах и необходимы для полного и всестороннего развития классовой борьбы наемного труда с капиталом» [64].
В то время как Ленин старался, чтобы эта напыщенная версия плехановской теории буржуазной революции не попала в окончательную редакцию программы «борющейся партии», он в другом месте пытался смягчить воинственно-трубный тон плехановского преднамеренно антиревизионистского воинственного клича о диктатуре пролетариата:
«Чтобы совершить эту социальную революцию, пролетариат должен завоевать политическую власть, которая сделает его господином положения и позволит ему устранить все препятствия, стоящие на пути к его великой цели. В этом смысле диктатура пролетариата составляет необходимое политическое условие социальной революции» [65].
Даже Ленин был удивлен такими понятиями, как «господин положения», «великая цель», и полагал, что «социальная революция» звучит вполне хорошо. В то время как Плеханов, рассматривая замечания Ленина, зачеркивал некоторые громкие слова в проекте и заменил во втором проекте «диктатуру пролетариата» на «государственную власть пролетариата», Ленин посчитал, что это одно и то же, поскольку в политике диктатор тот, кто обладает властью [66].
Действительно, в предисловии Плеханова к «Манифесту Коммунистической партии» (1900) содержится определение диктатуры класса, включая диктатуру пролетариата, которое аналогично определению, данному в программе 1902 года, благодаря тому что в нем подчеркиваются роль пролетариата и его репрессивные полномочия:
«Диктатура данного класса есть… господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для подавления всех общественных движений, прямо или косвенно угрожающих этим интересам» [67].
Таким образом, Плеханов внес в программу Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП) в отличие от всех других социал-демократических партий новую и, как он сам допускал, носящую «несколько зловещий характер» особенность – необходимость диктатуры пролетариата [68], которую он считал синонимом господства пролетариата, обладающего неограниченными репрессивными функциями; то, чего он, естественно, не сделал – не превратил ее в синоним правительства большинства и демократии.
Действительно, когда в августе 1903 года Второй съезд РСДРП обсуждал окончательный вариант программы (в большей степени результат труда Ленина, нежели Плеханова) и когда встал вопрос о верности социал-демократическим принципам, Плеханов оказался на высоте положения и произнес свою знаменитую якобинскую речь на тему «благо революции – высший закон», которому должны подчиняться все демократические принципы, включая всеобщее голосование и неприкосновенность личности. Предвидя такое положение, когда «революционный пролетариат» урежет права высших классов либо время их пребывания у власти, он заявил, что
«если бы в порыве революционного энтузиазма народ выбрал очень хороший парламент – своего рода chambre introuvable (бесподобная палата), то нам следовало бы стараться сделать его долгим парламентом; а если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его не через два года, а если можно, то через две недели» [69].
Таким образом, к верности диктатуры пролетариата со стороны русской социал-демократии Плеханов добавил от имени русской социал-демократии не допускающие возражений правила, согласно которым верность демократии должна подчиняться пользе революции.
Противоречивый прием, который встретила речь Плеханова, произнесенная под аплодисменты и свист, не произвел на него никакого впечатления. Несколько месяцев спустя в открытом призыве к Заграничной лиге социал-демократов-эмигрантов и в одном из частных разговоров Мартов пытался убедить Плеханова смягчить впечатление от этой якобинской речи, но вместо ответа услышал лишь ледяное и лаконичное: «Мерси!» [70]. Тогда Мартов заметил, что плехановская «концепция диктатуры пролетариата» «была не лишена некоторых сходств с якобинской диктатурой революционного меньшинства». Не стоило этому удивляться: Плеханов никогда не делал секрета из своей склонности к «якобинству» политической партии как на практическом, так и на теоретическом уровне [71]. Разочарованию Мартова отвечало удовлетворение Ленина, который от всего сердца одобрял «подлинного якобинца», каким был Плеханов [72].
Второй съезд стал великим событием, если не сказать, вершиной карьеры Плеханова. Появившись вместе с Лениным, главным вдохновителем и основной движущей силой съезда, Плеханов наконец получил признание вождя-теоретика русской социал-демократии и был единодушно избран его председателем.
Его живая, если не сказать богатая, речь на открытии съезда на тему: «Es ist eine Lust zu leben!» («Весело жить в такое время!») [73] Ульриха фон Гуттена в точности отражала его гордость победой и успехами искровцев и ортодоксальностью воинствующего марксизма. Видимо, он с удовольствием наблюдал, как покидали зал остатки разбитого экономизма – Владимир Акимов и Александр Мартынов – и теперь уже оказавшиеся в абсолютной изоляции дерзкие, независимые бундовцы. Но тут произошел переворот – раскол между сторонниками Мартова, будущими меньшевиками, и сторонниками Ленина, будущими большевиками. Плеханову было «хоть плачь»! [74] Если на съезде и какое-то время после него он горячо защищал Ленина, то в ноябре 1903 года, резко переменившись, обратился против него и дошел до того, что заклеймил его как Робеспьера и перешел в лагерь меньшевиков [75].
Во время русско-японской войны Плеханов придерживался последовательно пораженческой позиции. Считая ответственным за войну царское самодержавие, «злейшего и опаснейшего врага» русского народа, он питал надежду на то, что поражение России сможет «до основания расшатать режим Николая II» [76]. На предсъездовской сессии Амстердамского конгресса II Интернационала в августе 1904 года Плеханов и Сен Катаяма, японский социалист, продемонстрировали свой интернационализм и социалистическую солидарность, когда, поднявшись под аплодисменты делегатов, они пожали друг другу руки. Основная тема доклада Плеханова на конгрессе – «…наконец наступает час, когда деспотизм стоит перед своим заслуженным концом» [77].
Следуя этому выводу, Плеханов на теоретическом уровне в дискуссии с Жоресом и Бернштейном подтвердил положение «Манифеста Коммунистической партии» о том, что «рабочие не имеют отечества». В «Манифесте» говорилось о буржуазном отечестве, стало быть, положение это, несмотря на распространение всеобщего голосования, все еще оставалось в силе [78].