Что же касается основного вопроса об отношениях между «патриотизмом» и «социализмом» и об отношении социалистов к войне, Плеханов еще и еще раз повторял свой любимый лозунг: «salus revolutions – suprema lex» («благо революции – высший закон»), и все время настаивал на принципе полезности для революции: в то время как социалистический интернационализм вполне совместим с любовью и преданностью своей родине, «интересы революционного человечества, то есть современного международного движения пролетариата, то есть прогресса», стоят, считал он, намного выше. Тот же критерий революционной необходимости применялся к войне, и не было никакой разницы между завоевательными и оборонительными войнами, и если социалисты были «самыми решительными и надежными сторонниками мира», то это происходило из-за того, что войны между цивилизованными нациями «очень сильно вредят» движению освобождения пролетариата [79].
Когда Настало «кровавое воскресенье» 9 января 1905 года, а с ним появился и страстный призыв Плеханова к вооруженному сопротивлению, которое могло перерасти в вооруженное восстание и в революцию, «его» русская революция должна была стать самой «буржуазной». Его тактические советы социал-демократам в России заключались в том, что те должны были искать союзников среди прогрессивных элементов общества, как, например, среди либеральной буржуазии, и, «врозь идя, вместе быть», чтобы свергнуть царскую власть и добиться «буржуазной свободы», но не социализма, стоящей первым вопросом в повестке дня [80]. Именно в этом духе он предписывал русским социал-демократам не «запугивать буржуазию» и не обращаться с ней как с «реакционной массой», но «различать» [81]. Несмотря на новые условия революции 1905 года и дебаты о стратегии и о революционной власти, которые она вызвала среди русской социал-демократии, ничего не изменилось. Тактические советы Плеханова по-прежнему вдохновлялись революционной стратегией его теории буржуазной революции, которую он продолжал проповедовать, будто это был некий неизменный принцип марксистской ортодоксальности, освященный временем.
Теперь свое полемическое дарование и свою марксистскую эрудицию Плеханов обратил против попыток Троцкого, Ленина и группы меньшевиков пересмотреть революционную русскую марксистскую теорию и стратегию в свете опыта и уроков революции 1905 года, а также уроков, преподанных впечатляющей силы революционной энергией рабочего класса, возникновением и популярностью Советов, крестьянскими волнениями, слабостью либеральной буржуазии и высоким авторитетом, революционным пылом и стремлением к власти социал-демократов.
Теория перманентной революции Троцкого, полнейшая противоположность плехановской теории «буржуазной» революции, была решительно осуждена, и его революционная программа, которая соединяла вместе буржуазную и пролетарскую революции в России и предусматривала революционную непрерывность между осуществлением программы-минимум и программы-максимум русской социал-демократии, была уничтожена гневной репликой Плеханова: «В известном смысле вся история непрерывна», и догматическим утверждением, что «момент, переживаемый нами теперь, есть „момент осуществления нашей программы-минимум“, стоящей в повестке дня» [82].
Однако именно против Ленина и его нового революционного плана 1905 года – «революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства» – Плеханов обрушил всю силу своей полемики и целый набор авторитетных марксистских текстов. Против воздержания от захвата власти, о котором теоретизировал Плеханов, Ленин постулировал долг социал-демократов, представлявших «самостоятельную строго классовую партию пролетариата» взять власть в ходе буржуазной революции в России и принять участие в революционно-демократическом правительстве, созданном на расширенной основе. Их сторонниками могли стать социалисты-революционеры, которые представляли крестьян – «естественных союзников рабочих», и другие радикально-демократические элементы, за исключением либералов [83]. Против этого нового революционного плана Плеханов выступал с цитатами из известных марксистских трудов, уже использовавшихся им против преждевременного взятия власти, в «Наших разногласиях» (1884) [84]. Но его коньком стало теперь письмо Энгельса, которое он написал к Турати в январе 1894 года в ответ на вопрос о возможности участия итальянских социалистов в республиканском революционном правительстве. Энгельс советовал не участвовать в этом правительстве, а образовать «новую оппозицию» новому правительству, поскольку, как он утверждал, даже получив «несколько мест в новом правительстве», взлетев на крыльях общей победы, они всегда оставались бы в меньшинстве: «Это величайшая опасность». В поддержку своего совета Энгельс приводил в пример Ледрю-Роллена, Луи Блана и Флокона в феврале 1848 года как предупреждение против «ошибки согласиться на подобные должности». Будучи «меньшинством в правительстве, они, – замечал Энгельс, – добровольно разделили ответственность за все гнусности и предательства в отношении рабочего класса, совершенные большинством чистых республиканцев, в то время как их присутствие в правительстве парализовало революционную деятельность класса трудящихся» [85]. Но если в письме Энгельса ясно указывалось на положение меньшинства в правительстве, как это было с Луи Бланом, то Плеханов в пылу полемического задора и стремления одержать победу над Лениным следующим образом перефразировал Энгельса:
«А после победы было бы чрезвычайно опасно („questo è il pericolo piu grande“, – говорит Энгельс), если бы социалисты вошли в новое правительство… Участвуя в новом – демократическом – правительстве, итальянские социалисты приняли бы на себя ответственность за все ошибки и за все измены этого правительства по отношению к рабочему классу, а в то же самое время революционная энергия этого класса парализовалась бы тем же самым фактом участия социалистов в правительстве» [86].
Из этого «неопровержимого доказательства» Плеханов делал торжествующее заключение о том, что «участвовать в революционном правительстве вместе с представителями мелкой буржуазии – значит изменять пролетариату» [87].
Ленина это вовсе не убедило. Признавая, что письмо Энгельса ему известно лишь в изложении Плеханова, он пожалел о том, что «Плеханов не приводит письма полностью и не указывает, было ли оно напечатано и где именно». Он отвергает исторические ссылки Плеханова на Германию 1850 и Италию 1894 годов как несущественные в отношении России января («кровавое воскресенье») и мая (Цусима, забастовки) 1905 года. Что же до теоретического «вывода» Плеханова, который «всякое участие пролетариата в революционном правительстве при борьбе за республику, при демократическом перевороте считает принципиально недопустимым», то Ленин резко критикует подобную принципиальность, ибо «это есть „принцип“ анархизма, самым недвусмысленным образом осужденный Энгельсом» [88].
Плеханов избежал удара, нагромождая авторитетные марксистские тексты один на другой, высмеивая Ленина за его удивительное «невежество» и называя новых социалистов ублюдками, происшедшими от скрещивания бланкизма с жоресизмом. Оскорбления и надоедливые, повторяющиеся придирчивые ссылки на историю и на авторитетные источники вместо эмпирических данных, относящихся к России накануне революции, – это уже грустный показатель парализующей неспособности Плеханова пересмотреть свою теорию буржуазной революции в свете как уроков революции 1905 года, так и творческого вклада в русскую марксистскую теорию революции со стороны Троцкого, Ленина и (в меньшей мере) Мартова.
Еще хуже было то, что он никак не принимал во внимание, – то новое, что Плеханов также стал игнорировать и мнение европейских социалистов. В октябре 1906 года он разослал циркуляр определенному числу социалистических лидеров Европы, чтобы узнать их мнение об «общем характере русской революции», в котором спрашивал, была ли это «революция буржуазная или социалистическая». Только один из девяти ответивших на письмо (это был Федор Ротштейн, русский эмигрант, живший в Лондоне) сообщил, что он был, как и Плеханов, «глубоко убежден», что Россия находилась накануне «революции буржуазной, а не социалистической». Поль Лафарг и Энрико Ферри считали, что будет иметь место кратковременная буржуазная революция с «сильными тенденциями к социализму». Каутский, Гарри Квелч, Эдуард Мило, Турати и Вандервельде полагали, что русская революция будет не буржуазной, но еще и не социалистической, а чем-то средним, в то время как Вайян предсказывал социальную революцию во главе с передовой социалистической партией [89].
Плеханов был глубоко уязвлен, когда на страницах «Нойе цайт» Каутский опубликовал пространный ответ, в котором постулировал союз пролетариев и крестьянства с целью свержения царского режима и открыто поддерживал революционную гипотезу Ленина. Его замешательство еще более возросло, когда большевики «ухватились за фалды Каутского» и тут же опубликовали русский перевод этой брошюры с предисловием Ленина [90].
Таким образом, теоретическое руководство Плеханова в русском марксизме подошло к концу. Если меньшевики дополняли его теорию буржуазной революции своей концепцией «органов революционного самоуправления» [91], а Каутский отвергал ее, определяя как «старый шаблон» [92], то Ленин, отдавая должное теоретическим работам Плеханова и его «критике народников и оппортунистов», называя их «прочным приобретением с.-д. всей России», осуждал его роль и деятельность в качестве «политического вождя русских с.-д. в буржуазной российской революции» и считал, что как таковой он «оказался ниже всякой критики». По его мнению, «он проявил в этой области такой оппортунизм, который повредил русским с.-д. рабочим во сто раз больше, чем оппортунизм Бернштейна – немецким» [93].
В то время как Плеханов защищал свою революционную стратегию в качестве марксистской теории, его марксистская философия становилась все более жесткой и связывающей. Встревоженный распространением эмпириомонизма среди русских социал-демократов, а возможно, в ответ на вызов некоего Ермилы, рабочего социал-демократа, который в конце 1907 года из харьковской тюрьмы просил его высказаться «определенно, ясно, законченно» о его марксистском мировоззрении вместо «массы блесток, разбросанных там и сям, смотря по надобности в них во время полемики» [94], Плеханов в 1908 году, возможно, впервые неполемически изложил свое понимание марксизма. Его статья «Двадцатилетие смерти Маркса» и небольшая книга «Основные вопросы марксизма» были опубликованы в том же году [95]. В них марксизм предстает как «цельное и стройное материалистическое мировоззрение», имеющее своим предметом историю и природу, в котором «каждая из его сторон самым тесным образом связана со всеми остальными», так что «нельзя безнаказанно удалить из него одну из них и заменить ее совокупностью взглядов, произвольно вырванных из другого миросозерцания» [96].