Отрицательная критика стала благодаря этому положительной; полемика превратилась в более или менее связное изложение диалектического метода и коммунистического мировоззрения, представляемых Марксом и мной, – изложение, охватывающее довольно много областей знания» [4].
В какой мере это «положительное» и органическое изложение материалистической диалектики и концепции коммунистического мира, которое на первый взгляд кажется синтезом марксистской теории общества, проливает свет на то, сколь ограниченное значение подобные категории имели в последних работах Энгельса, видно из сравнения двух текстов, один из которых содержится в третьем томе «Капитала», а другой – в «Анти-Дюринге». Оба они были написаны в одно и то же время и по поводу одного и того же пассажа из «Логики» Гегеля, касающегося скачка из царства необходимости в царство свободы. Маркс, развивая антиутопическое учение о том, что сфера материального производства, определяемая насущной необходимостью сохранения человеческой жизни и внешними конечными целями, понимает свободу только в том смысле, что
«…коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей» [5].
В той мере, в какой труд еще не стал первой жизненной необходимостью, формой деятельности, сравнимой с игрой, и, следовательно, носит вынужденный характер, обусловленный задачей физического самосохранения (как при рациональном контроле над органическим обменом с природой, так и в обобществленной форме у ассоциированных производителей), человеческая свобода является не столько формой автономного самовыражения, сколько осознанной необходимостью, что означает также и отчуждение, постольку, поскольку она, свобода, не отождествляется с объективной реальностью, которая неизбежно присутствует в самом субъекте.
«Но тем не менее это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе. Сокращение рабочего дня – основное условие» [6].
Материалистическая черта революционного развития, которая придает законный политический смысл запрету на утопию, в теоретическом плане нашла весьма четкое отражение в двух аспектах. Во-первых, обстановка после революционного переворота может измениться в любую сторону, она больше не определяется «естественными законами» предыстории и рамками своего идейного горизонта; в то же время невозможно описать ее сейчас, поскольку она всегда будет продолжением истории, прошедшей и настоящей, даже при полном умозрительном отрицании последней. Во-вторых, изменение условий действия (например, сокращение рабочего дня) порождает новые мотивы действия, которые невозможно предвидеть. Этими двумя соображениями разрушается идеалистическая логика прогресса, согласно которой последний есть не что иное, как явление, дополняющее естественное, механическое развитие общества. И все же, как ни продуктивно и ни точно это описание непреодолимой силы материальных отношений, а также того момента, в рамках которого могут переплестись все формы воображаемого и проектируемого общества будущего, той бёмевской «муки материи», о которой говорит Маркс в своих ранних работах, оно вряд ли вызовет энтузиазм у масс пролетариата в отношении общества, в котором царство свободы может быть достигнуто только после трудного пути через царство необходимости и которое никогда полностью не расстанется с этим последним.
Теперь и Энгельс прибегает к совершенно аналогичным определениям, чтобы указать цели предыстории (конец господства продукта над производителями; вместо анархии товарного производства – плановая организация, отвечающая за общественное производство; контроль и господство человека над условиями собственной жизни, над собственным общественным бытием). И дело отнюдь не сводится только к лингвистическим различиям в изложении специфического, исторического содержания теории, когда Энгельс в «Анти-Дюринге» вновь прибегает к идеалистическому пафосу перехода от логики объективной к гегелевской логике понятия («это есть понятие, царство субъективности или свободы», – пишет Гегель) там, где он говорит о скачке, совершаемом человечеством:
«То объединение людей в общество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше природой и историей, становится теперь их собственным свободным делом. Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и все возрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы» [7].
Введение, содержащее недомолвки, изложение, научная форма которого свободна от прагматических утопических элементов, и учет соответствующим образом переработанного практического опыта преобразования условий существования пролетариев привели к тому, что «Анти-Дюринг» Энгельса не только приобрел славу «энциклопедии марксизма», но и стал также элементарным учебником политического образования: одно лишь его прочтение делало марксистами теоретиков социал-демократии, воззрения которых до тех пор отличались значительным эклектизмом. В сущности, только после публикации «Анти-Дюринга» началось широкое распространение марксистского учения в рабочем движении. И это произведение с той поры стало одной из наиболее читаемых марксистских книг [8].
2. Необходимость и пределы «объективизма»
Тем не менее и поздний Энгельс воздерживается от выводов о важности последствий, которые имеет для теории революции применение ее к самому же революционному классу, и для материалистической концепции истории и закона стоимости в той мере, в какой он касался искажения сознания, выражающегося в фетишизации товара и производительности. Естественно, было бы совершенно несправедливо обвинять Маркса и Энгельса в том, что они будто питали иллюзии относительно самообразования рабочего класса (материального субъекта политической и социальной революции) и недооценивали его медлительность, возможность срывов, отклонений и падений. Многочисленные их утверждения свидетельствуют об обратном: они вполне отдавали себе отчет в том, что конкуренция трудящихся между собой, раскол рабочего класса на фракции, прежде всего вследствие появления рабочей аристократии, обуржуазивание, выражающееся во внедрении мелкобуржуазного сознания, и, наконец, постоянное идеологическое влияние на трудящихся школы, армии и других институтов господствующего класса – все эти силы в значительной степени препятствуют революционной деятельности рабочего класса.
На то, как выглядят временные рамки подобных процессов приобретения массами собственного опыта, очень четко указывает Маркс уже в начале 50-х годов в связи с кёльнским процессом коммунистов: «Вам, может быть, придется пережить еще 15, 20, 50 лет гражданских войн и международных столкновений не только для того, чтобы изменить существующие условия, но и для того, чтобы изменить самих себя и сделать себя способными к политическому господству» [9]. И когда менее чем через 10 лет после этого Энгельс констатирует наличие тенденции к обуржуазиванию внутри английского пролетариата, то это суждение, естественно, не ограничивается рамками конкретной ситуации, которую он наблюдает; подобное замечание указывает, напротив, на общую опасность обуржуазивания, которая угрожает всему пролетариату. В письме Марксу от 7 октября 1858 года Энгельс впервые излагает свою мысль, которая впоследствии будет постоянно использоваться для объяснения особого положения английского пролетариата: он подчеркивает, что положение это
«в действительности объясняется тем, что английский пролетариат фактически все более и более обуржуазивается, так что эта самая буржуазная из всех наций хочет, по-видимому, довести дело в конце концов до того, чтобы иметь буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат рядом с буржуазией. Разумеется, со стороны такой нации, которая эксплуатирует весь мир, это до известной степени правомерно. Здесь могут помочь лишь несколько очень плохих годов, а их, по-видимому, уже не так-то легко дождаться, с тех пор как открыты золотые россыпи» [10].
Может показаться, что в этом фрагменте Энгельс, выражая надежду на «несколько очень плохих годов», характеризует лишь необычное положение пролетариата, который принимает участие в особых прибылях класса наиболее промышленно развитой страны, грабящей весь мир, пролетариата, который поэтому более не в состоянии отдавать себе отчет в том, что капиталистическая система подвержена кризисам, а наемные рабочие – эксплуатации. Но здесь вырисовывается уже общая проблема. И в самом деле, когда в более позднем марксизме говорится о механизмах, которые блокируют сознание революционного класса, об обуржуазивавши, о конкуренции трудящихся между собой, о чисто профсоюзном сознании, о предательском поведении руководителей рабочего движения, то нетрудно заметить, что речь идет лишь о симптомах, о внешних проявлениях объективных процессов, которые остаются невыясненными.
Небезынтересно отметить, что Энгельс считает, что зарождение классового сознания может иметь место, когда возникают определенные нормальные для капитализма условия (например, кризис, годы экономического застоя, развитие производительных сил, разорение определенных социальных слоев), тогда как торможение классового сознания продолжает оставаться в плоскости субъективного. Разрушение традиционных форм жизни создает объективные условия для революционных действий пролетариата, а пролетарская партия – субъективные условия. И эти две тенденции конвергентны. «Пар, электричество и сельфактор были несравненно более опасными революционерами, чем даже граждане