Барбес, Распайль и Бланки» [11]. В некотором смысле весь пролетариат разделяет бессилие этих радикальных представителей парижских трудящихся и революционеров 1848 года перед лицом той первозданной мощи, которой обладают производительные силы, и способности последних перестраивать сознание. Ибо, как отмечает Энгельс:
«…для того чтобы отстранить имущие классы от власти нам прежде всего нужен переворот в сознании рабочих масс, который, без сомнения, хоть и сравнительно медленно, уже сейчас происходит; для того же чтобы этот переворот совершился, нужен еще более быстрый темп переворота в методах производства, больше машин, вытеснение большего числа рабочих, разорение большего числа крестьян и мелкой буржуазии, большая осязательность и более массовый характер неизбежных результатов современной крупной промышленности… рабочие же массы с помощью всеобщего избирательного права заставят с собой считаться… Но я полагаю, что мероприятия, действительно ведущие к освобождению, станут возможны лишь тогда, когда экономический переворот приведет широкие массы рабочих к осознанию своего положения и тем самым откроет им путь к политическому господству. Другие классы способны лишь штопать дыры или пускать пыль в глаза. А этот процесс прояснения сознания рабочих теперь с каждым днем идет все быстрее вперед, и лет через пять – десять различные парламенты будут выглядеть совсем по-иному» [12].
Позднее Брехт выразил эту мысль более радикально, сказав: «Кто осознал свое положение, того уже не остановить».
Выделяя основные моменты этих процессов, Энгельс дифференцированно исследует социальные условия, в которых традиционные слои общества поглощаются пролетариатом, в которых сорван покров с семейных отношений, развеяны иллюзии относительно независимости интеллектуальных профессий, крестьяне оторваны от земли, – это как раз те условия, в которых наемный труд становится судьбой огромной массы населения. Несомненно, если абстрагироваться от социального контекста процитированных нами суждений Маркса и еще более категоричных положений Энгельса, то можно говорить об объективизме, о радикальной и несокрушимой вере в то влияние, которое оказывают экономическое положение и развитие материальных производительных сил, в их решающую способность трансформировать сознание.
Подобный объективизм, который дает о себе знать особенно в последних работах Энгельса, но присутствует уже и у Маркса, когда он утверждает, что развитие капитализма носит характер естественного закона, есть категория утверждения, которую вопреки мнению некоторых «западных марксистов», известных отрицанием сталинизма, невозможно трансформировать в категорию критики. Разумеется, когда Маркс и Энгельс используют концепции естественных наук для объяснения социальных явлений, они при этом трактуют такие концепции всегда в критическом смысле, в связи с чем все, что рассматривается под этим углом зрения, может быть изменено или отменено вовсе, «отсутствие сознания заинтересованных», типичное для категории естественных наук, должно быть преодолено.
Но это только один из аспектов проблемы. Другой состоит в том, что на деле именно благодаря своей функции утверждения объективизм приобретает более четкий исторический смысл, поскольку указывает на неизбежность зарождения пролетариата и его постоянный рост, вызванный пролетаризацией других, зависимых от капитала слоев. Здесь действительно сознание не является чем-то несущественным: хотим мы того или нет, эти слои будут поглощены; но это превосходство объективности, насилия овеществленного труда над живым опосредствовано исторической динамикой очевидного разрушения старых условий существования, с которыми связан личный опыт, весьма отличный от того, который трудящийся приобретает в процессе своего существования в качестве пролетария. В первом случае личный опыт связан с воспоминаниями о прошлом, с притязанием на другие формы жизни, которые хотя и не могут считаться индивидуальными, но также влияют на характер исторических преобразований.
Объективистские черты теории революции у позднего Энгельса носят методологический характер, они проявляются в фазе политического формирования пролетариата как следствие специфического опыта заинтересованных индивидов. Но в момент, когда капиталистическое производство приобретает застойный характер, при котором достигается определенная степень поляризации классов и, сверх того, внутри класса наемных работников возникает явная дифференциация (работающие по найму у государства и в частном секторе), теория, которая остается прочно связанной с опытом индивидов и которая основана на экономических тенденциях, рискует потерять свой научный характер и, следуя идеям, представлениям и формам опыта трудящихся, приобрести черты абстрактной утопии.
Нельзя не отметить, однако, что если поздний Энгельс мог еще на некотором законном основании отказаться от сознательного развития диалектики, присущей процессу универсализации товарного производства, то некритическое восприятие этого упущения привело к фатальным последствиям для дальнейшего развития марксистской теории. Связывавшаяся с тенденцией к пролетаризации, с экономической неустойчивостью, с ростом числа работающих по найму надежда на лучшее понимание ситуации, характеризующейся эксплуатацией, не оправдалась и еще больше запутала проблему, ибо с внедрением принципов товарного производства в сознание и поведение людей одновременно шло также видоизменение сознания, овеществление социальных отношений, строились иллюзии в отношении возможностей социального и правового государства.
Но если способ накопления опыта трудящимися в нормальных условиях, то есть в течение рабочего дня на всем протяжении их существования как пролетариев, а также пути становления в конкретных материальных условиях человеческой жизни ложного и истинного сознания не будут объяснены, то все, что служит социологической и социально-психологической почвой, годной для любых форм ревизионизма, синдикализма и реформизма, не будет понято и истолковано теорией и, следовательно, может быть легко взято на вооружение также наукой и политикой существующей системы правления. Основной предпосылкой для формулирования теории революции, которая смыкалась бы с теорией Энгельса, но одновременно преодолевала бы ее «исторические рамки» и учитывала бы накопленный исторический опыт, является применение методов и знаний, почерпнутых в сфере материалистического понимания истории и теории прибыли, не только в условиях зарождения и дальнейшего развития марксизма – как этого требует Корш, – но и в специфическом процессе приобретения опыта и выработки сознания самим промышленным пролетариатом. Недостаточно дойти до историко-материальных истоков становления ложного или истинного сознания: последовательный материалистический анализ неизбежно сталкивается с более сложной проблемой. «Конечно, много легче посредством анализа найти земное ядро туманных религиозных представлений, чем, наоборот, из данных отношений реальной жизни вывести соответствующие им религиозные формы. Последний метод есть единственно материалистический, а следовательно, единственно научный метод» [13].
Те же Маркс и Энгельс предоставляют достаточно возможностей для анализа этой диалектики просветительства, обусловленной универсализацией товарного производства, развитием производительных сил и изменением экономического положения промышленных рабочих. Если развитие этой диалектики не вызывало, по мнению позднего Энгельса, немедленного и непосредственного интереса, то это зависело от того абсолютно очевидного факта, что класс пролетариев развивал невиданную дотоле политическую и постоянно растущую организационную силу, сколь бы ни были значительны причины, которые работали против классового сознания. Но если посмотреть, как выглядел тот же самый процесс, скажем, через двадцать лет после смерти Энгельса, то легко создастся впечатление, что уже в тот период революционного подъема в пролетариате и в партии пролетариата на правах обязательных действовали механизмы, которые не фигурировали в Энгельсовой теории революции. И все же игнорировать последние труды Энгельса абсолютно невозможно, если хочешь серьезно подойти к задаче обновления марксизма с учетом революционных преобразований, происшедших в Европе.
Если принцип взаимосвязи между теорией и революционной деятельностью масс был сформулирован уже молодым Марксом в форме постулата, в соответствии с которым «материальная сила должна быть опрокинута материальной же силой; но и теория становится материальной силой, как только она овладевает массами», то реальная практическая необходимость и общие перспективы этой взаимосвязи рассматривались только Энгельсом в последние годы его жизни. Тем не менее было бы абсурдным противопоставлять отдельные положения теории Маркса и Энгельса, как противопоставляют различные этапы в жизни людей, поскольку в теории, в которой размышления о переустройстве общества достигли таких вершин, даже забвение определенных проблем не объясняется только и просто смещением конкретного центра тяжести предмета познания; умаление же значения тенденции развития или аналитической связи, изменение контекста одной-единственной категории, использованной для интерпретации направления процесса, часто имеют существенное значение, даже если слова и фразы, отдельно взятые, кажутся идентичными. Впрочем, Энгельсу была хорошо знакома эта привычка компенсировать ошибки и дурное взаимное влияние, и он после смерти Маркса справедливо боялся, что будет пользоваться еще большей популярностью. Он писал: «Побасенка о злом Энгельсе, соблазнившем доброго Маркса, повторялась с 1844 г. бесчисленное множество раз – вперемежку с другой побасенкой об Аримане-Марксе, совратившем с пути добродетели Ормузда-Энгельса» [14].
Очевидно, что теория общества, основанная на историческом познании, не может содержать истину в первозданном, неизменном виде, – здесь могут быть только имманентные интерпретации и проверки, тогда как все остальное, всякое развитие представляет собой отклонение вправо или влево; по Марксу и Энгельсу, именно формальные различия и то, насколько научно и систематически изложена суть исследования, или объективно значимые формы (производственные, идеологические и другие отношения), которые в определенных условиях приобретают и обязательно должны приобрести экономическое содержание, являются показателями исторического закона движения вещи. Если исторические эпохи различаются не тем, что в каждую из них производилось, а по способу производства, то нечто подобное действительно и для теоретической разработки. Теории различаются между собой не столько по своеобразию того знания, которое они дают, по характеру его применения, распространения и по возможности осуществления