Мотивируя эту взрывную силу, этот революционный потенциал, Энгельс использует именно аргументы сосуществования неодновременных стадий производства, в корне отличных друг от друга.
«В стране, где положение так напряжено, где в такой степени накопились революционные элементы, где экономическое положение огромной массы народа становится изо дня в день все более нестерпимым, где представлены все ступени социального развития, начиная от первобытной общины и кончая современной крупной промышленностью и финансовой верхушкой, и где все эти противоречия насильственно сдерживаются деспотизмом, не имеющим себе равного, деспотизмом, все более и более невыносимым для молодежи, воплощающей в себе разум и достоинство нации, – стóит в такой стране начаться 1789 году, как за ним не замедлит последовать 1793 год» [47].
Не следует говорить о чисто буржуазной революции, потому что она разрушила бы именно те натуральные общинные элементы русского развития, которые должны быть преобразованы в социалистическую собственность. Весьма показательным является тот факт, что, согласно точке зрения Энгельса, единство русского общества поддерживалось фактором, прямо противоположным тому, который действовал на Западе: если на Западе общественное единение зиждется на законе стоимости, то в России оно обеспечивается государственным деспотизмом, характерным для всех форм производства, которые Маркс обозначает как азиатский способ производства [48].
В написанном в 1894 году Послесловии к работе «О социальном вопросе в России» Энгельс самым скептическим образом высказался по поводу возможности преобразования русского общества в социалистическое. В этом послесловии он ясно указывает, что
«зато не только возможно, но и несомненно, что после победы пролетариата и перехода средств производства в общее владение у западноевропейских народов те страны, которым только что довелось вступить на путь капиталистического производства и в которых уцелели еще родовые порядки или остатки таковых, могут использовать эти остатки общинного владения и соответствующие им народные обычаи как могучее средство для того, чтобы значительно сократить процесс своего развития к социалистическому обществу и избежать большей части тех страданий и той борьбы, через которые приходится прокладывать дорогу нам в Западной Европе» [49].
Согласно Энгельсу, процесс преобразования страны в промышленное капиталистическое общество и пролетаризация большей части крестьянства, сопровождаемая упадком старых коммунистических общин, будет происходить во все более быстром темпе [50].
Энгельс, однако, не говорит о том, как смогут народы Западной Европы разорвать цепи капиталистического производства и заменить частную собственность на новую и высшую форму собственности, то есть на коммунистическую собственность, без всяких ссылок на коллективистские утопии, существовавшие в прошлом, и тем более на элементы, которые воскрешают общинные институты в настоящем. Он лишь подчеркивает, что коммунистическая собственность представляет собой высшую и максимально развитую форму, которую обретут все эти в основе своей демократические элементы, сохранившиеся от наиболее древних форм коллективной собственности, разрушенных капитализмом. Тот факт, что он в своих последних работах интенсивно занимается именно этими формами коллективной собственности (кооперативы, «мир» и т.п.) и рассматривает различные общинные институты, дает нам основание полагать, что он придает этим формам главное значение и в коммунистическом обществе.
Констатируя, что неодновременность форм производства и собственности обусловливает возникновение взрывного потенциала в том смысле, что традиционные отношения, связывавшие угнетенные классы с основами их собственной жизни, с природой, историческими традициями, коллективистскими фантазиями, выраженными в сказках и легендах, сталкиваются с разрушительными тенденциями капиталистического производства, порождая таким путем опыт и отчасти также сознание собственного угнетенного положения, следует отметить и то, каким образом в развитых странах этот процесс развернулся – в основном в фазе «первоначального накопления». Он вызвал крестьянские бунты и мятежи ремесленников, а позднее вылился в буржуазные революции, в которых всегда можно было выявить присутствие эгалитарных плебейских движений. С утверждением капитализма этот конкретный потенциал опыта был в значительной степени исчерпан и разрушен в той мере, в какой это относится к экспроприации естественных общин, общинных институтов, мифологических отношений с временем и пространством. Полная независимость капиталистического товарного производства, естественно, не устранила экспроприации индивидуального начала в человеке, его тела и сознания, а универсализация товарного производства одновременно подорвала также его способность вспоминать о том, что было утрачено.
Вот почему не должно вызывать удивления, что на заре европейского рабочего движения утопии приобрели характер воспоминаний о коллективных общинах прошлого – воспоминаний, сопряженных с ориентацией на ремесленные, а не на промышленные формы производства. Вспомним о первых спонтанно демократических общинах: здесь ремесленники решающим образом влияют на эти первые позитивные представления о социализме, которые, впрочем, никогда не исчезали полностью из рабочего движения.
С этой точки зрения сегодняшний капитализм достиг новой стадии. Он создает новые формы неодновременности, которые охватывают традиционный рабочий класс, последний же, напротив, находится в отношении одновременности с капиталистическим производством. Уже давно опыт экспроприации жизни и сознания не кристаллизуется исключительно в традиционном пролетариате – его средоточием становятся прежде всего те группы и слои, жизнь которых наиболее обусловлена традициями и которым только сейчас нанесло удар капиталистическое накопление (затронув все аспекты их существования – и естественную основу их жизни, жилища, и формы коммуникации). Следовательно, политически взрывные движения последних десятилетий являются, как правило, выражением новых форм неодновременности, связанных с традиционными элементами; эти движения были в значительной степени обусловлены традиционным рабочим движением. Таковы «Лип», «Ларсак», классовая борьба в Северной Италии, движение граждан против строительства атомных электростанций или сноса старых кварталов в исторических центрах и, наконец, движение протеста молодежи и студентов.
Очевидно, что именно отсутствие этой формы неодновременности, которая столь важна для теории революции, вынуждает Энгельса смещать вопрос о возникновении революционного импульса в промышленно слаборазвитые страны, т.е. признавать за ними функцию авангарда по отношению к передовым капиталистическим странам. Занимавший Энгельса вопрос о том, какое соотношение существует между импульсом и практикой революционного движения, должен быть поставлен в новой форме, применительно к нынешней европейской ситуации. Это вовсе не означает необходимости поисков новых субъектов революционного развития, напротив, речь идет о расширении и уточнении концепции пролетарской революции.
4. Политические истоки диалектики природы
Что происходит с природой, когда она все больше становится объектом эксплуатации и когда количественные показатели господства над ней полностью определяют отношение людей к природе – отношение, эвентуально компенсируемое более или менее замкнутыми формами искусства, такими, как пейзаж в живописи, романтическое восприятие природы в поэзии и т.д., – этой проблемой занимался Маркс в своих юношеских работах. История человеческого рода есть одновременно и продукт труда людей, и утрата ими самих себя, вследствие этого люди становятся компонентом «второй природы», которая господствует над ними и выводит их за свои рамки, а также вступают в миметическое отношение к «первой природе». Именно так следует понимать гуманизацию или, точнее, регуманизацию природы, которая отнюдь не означает антипросветительскоймифологизации, а, напротив, восстанавливает – на высшей стадии познания природы – то естественное равновесие, которое было разрушено капитализмом. Эта переоценка стала возможной в результате позитивного познания природы, благодаря науке и промышленности, и, следовательно, она распространяется также на тот процесс раздвоения, которому подвергаются те же индивиды в их внутренней структуре в форме излишней и искусственной спиритуализации. Таким образом, регуманизация природы связана с приближением к природе самого человека, с историческим осознанием им своей телесной природы.
В период, когда писался «Капитал» и движение пролетариата переживало инкубационный период, Маркс и Энгельс не разрабатывали эти две проблемы в явной форме, но и не теряли их окончательно из виду, как это показывают несколько тетрадей с заметками и многочисленные исследования, посвященные другим вопросам. Очевидно, эти две проблемы не были для них настолько актуальными, чтобы заслуживать хотя бы «формальной» разработки, то есть разработки в специфической и дифференцированной форме. И если дело до этого не дошло, то, конечно, не только из-за недостатка времени, но и по причинам более существенным. Что касается внешней природы, то разрушение природной основы человеческого существования к тому времени еще не достигло такого уровня, когда со всей очевидностью встает вопрос о сохранении людьми своей жизни. Капиталистический процесс накопления, определенно и принципиально направленный на извращение всей природы путем сведения ее до роли источника сырья для производства, в то время еще не затронул значительной части внешней природы, по крайней мере за пределами города. Урбанизация в масштабе всего государства находилась тогда еще на самой начальной стадии.
Что же касается внутренней природы, то процесс создания рабочей силы протекал в течение веков в форме отделения труда от объективных условий его приложения, результатом чего явился