Каждодневно повторяющийся опыт убеждал, что капиталистическое общество подвержено кризисам, а это заставляло верить, что оно может рухнуть очень скоро. Теоретики и политические деятели рабочего движения представляли это событие как великий экономический кризис, который выльется в общий социальный кризис и в конце концов в крах всего капиталистического общества. Август Бебель, любимым выражением которого в те годы было «dergrosseKladderadatsch» («великий крах»), в 1884 году считал возможным так охарактеризовать этот финал: «В конце один удачный шаг разрушит весь этот старый хлам, словно карточный домик» [24]. Правительственные репрессии и опыт, обретенный во время кризиса рабочими, которые видели, что их борьба заканчивалась в большинстве случаев поражением, а борьба профсоюзов становилась все более бесперспективной, также объясняют стремление взять на вооружение лозунг о неизбежности и необходимости краха капитализма. Именно потому, что в ходе кризиса и длительной депрессии члены партии были убеждены, что общий крах капитализма есть квинтэссенция научного социализма, позднее, в период дискуссий по вопросу о ревизионизме, марксистские ортодоксы принялись поносить полную дезориентацию низов, вызванную, по их мнению, радикальным ревизионизмом, который подогревался Бернштейном.
Следует также учитывать, что, как уже говорилось, в 70-е годы над рабочим движением довлела политическая изоляция социал-демократии, связанная также и с отсутствием радикально-демократической партии, потенциального союзника социал-демократии, способного посредничать между последней и немонополистической буржуазией. На этой почве и произросло упомянутое революционное ожидание [25], которое стало главным тезисом не только для германской социал-демократии, но и почти для всех других партий II Интернационала. Оно имело тенденцию прежде всего недооценивать способность к сопротивлению буржуазно-капиталистического общества и в трудностях лет Великой депрессии замечать только «кризис», а не новую возникающую реальность – образование монополистического капитализма. В свете последующего развития событий нельзя не поразиться словам Бебеля, которые он написал в письме к Энгельсу в 1881 году: «Если события и в дальнейшем будут развиваться в том же направлении, а в этом нет никакого сомнения, – то я считаю возможным, что в определенный момент правящие классы окажутся в гипнотическом состоянии и дадут делам идти своим чередом, почти не оказывая сопротивления… Условие состоит в том, чтобы развитие могло достичь полной зрелости, которой не мешали бы непредвиденные инциденты, и чтобы взрыв не произошел преждевременно» [26].
Как бы там ни было, следует иметь в виду, что все спекуляции того времени по поводу краха капиталистического общества не могли основываться на том, что писал Маркс: решительно отрицая возможность безграничной экспансии капитализма и утверждая неизбежность социалистической революции, он тем не менее никогда не предсказывал специфически экономического краха. Остается фактом то, что Каутский, Бебель, Бернштейн и другие распространяли в 80-е годы в качестве марксизма (впрочем, сама концепция марксизма распространилась в Европе в 90-е годы вследствие теоретической борьбы 1896 – 1897 годов), успешнее других соперничавших теорий схватывало суть таких феноменов, как капиталистические кризисы, обострение классовой борьбы и особенно роль государства как инструмента угнетения в руках правящих классов, и одновременно позволяло рабочему классу твердо верить в близкий конец своей нищеты. Это способно также объяснить, почему в 80-е годы, когда особенно разгорелись теоретические дискуссии, в результате которых в основном было покончено с влиянием идей государственного социализма, возникшая марксистская ортодоксия могла рассчитывать на понимание масс. Именно «логика фактов, – как писал Карл Каутский в 1891 году, – освободила людей от лассальянства и вбила им в головы немного „марксизма“» [27]. То обстоятельство, что Каутский ставит термин «марксизм» в кавычки, позволяет понять, с какой осмотрительностью он сам говорил о восприятии марксизма массами. Завершением этих событий стали новый организационный устав, одобренный в октябре 1890 года на партийном съезде в Галле, и особенно Эрфуртская программа 1891 года. Именно дискуссии, которые велись вокруг этой программы, ясно показывают, что в начале 90-х годов рабочий класс на основе опыта, приобретенного во время кризиса и в результате репрессий, мог опираться при формулировании основных принципов своей программы только на теории Маркса и Энгельса в той форме, в какой они были восприняты и интерпретированы после 1879 года.
В течение последующего двадцатилетия организационные формы и программные направления германской социал-демократии оказали влияние на многочисленные другие партии, заложив таким путем основу марксизма II Интернационала. К этому следует добавить, что журнал «Нойецайт», основанный Каутским в 1883 году, превратился в теоретический орган, который, несмотря на относительно незначительный тираж, оказывал решающее влияние на теоретиков других социалистических партий, по крайней мере начиная с 1891 года; тому свидетельство – широкий авторский круг, а также обширная редакционная переписка, сохранившаяся в архиве Каутского. Вместе с тем необходимо заметить, что в конце 80-х годов «Нойецайт» попал под большее влияние естественных наук и дарвинизма, нежели марксистской теории [28]: достаточно вспомнить, что в первом томе, выпускавшемся издательством «Диц-ферлаг», «Международной библиотеки» – издания, имевшего огромное значение для всего международного социалистического движения, – была напечатана книга Эдуарда Эвелинга именно о теории Дарвина, причем в 1908 году вышло уже восьмое ее издание.
Но подлинной дилеммой международного социализма в той четверти века, которая предшествовала мировой войне, стало то обстоятельство, что некоторые основные лозунги марксистской ортодоксии определялись кризисом, Великой депрессией, и что та же самая Эрфуртская программа, несомненно, отражала опыт, приобретенный в результате кризиса. Именно поэтому эпоха процветания, которая началась в 1896 году под эгидой концентрации монополистического капитала и очень скоро продемонстрировала новую способность буржуазно-капиталистического общества к сопротивлению и интеграции, повлекла за собой серьезный кризис в области теории социалистического рабочего движения. Экономическое развитие конца 90-х годов одновременно лишало всякой основы надежду на скорую революцию и крах. В этой связи заговорили о «кризисе марксизма», хотя точнее было бы говорить о кризисе марксистской ортодоксии. Антонио Лабриола четко охарактеризовал в 1899 году перемены, происшедшие в социально-экономическом развитии, и их воздействие на ортодоксию:
«В действительности за всеми этими шумными дискуссиями стоит серьезный и существенный вопрос. Горячие, живые и поспешные ожидания последних лет, ожидания, слишком определенные в деталях и окраске, наталкиваются на отчаянное сопротивление со стороны экономических отношений и наиболее сложных хитросплетений политического мира» [29].
Решающим оказался прежде всего тот факт, что марксистская ортодоксия не располагала собственной структурой и, будучи ортодоксией, не имела возможности ее создать (так как избрала тактику «увенчания победой»), для того чтобы соответствующим образом реагировать на новые явления, и особенно на возникновение империализма во всех его проявлениях. Именно это обстоятельство и станет объектом критики как справа, со стороны ревизионизма, так и слева, со стороны радикализма, критики, которой ортодоксия, застывшая после 1910 года в форме статического центризма, не сумела ничего противопоставить, кроме самой себя. В то время как ревизионисты и радикалы, каждые по-своему, пытались с помощью новой стратегии переделать изменившийся мир, ортодоксы дожидались, как иронически заметил Вильгельм Либкнехт, чтобы им, как в сказочной стране, «жареные голуби революции» сами падали в рот [30].
Интересно в этой связи отметить, что этот кризис, если абстрагироваться от некоторых частных явлений, не оказал влияния на количественное развитие марксистских социалистических партий. И решающую роль в этом сыграл автоматизм, которым характеризуется экономический рост именно в относительно промышленно развитых странах. Важное значение имеет в данной связи замечание Хобсбома о том, что эффективная интеграция рабочего движения в рамках существующего социального и политического строя развитых капиталистических стран была сбалансирована тем фактом, что марксизм стал идеологией русского революционного движения, и это движение внесло вклад в оживление марксизма в индустриальных государствах [31]. Достаточно подумать о влиянии, которое первая русская революция оказала на руководителей социалистических партий II Интернационала, чтобы согласиться с этой интерпретацией.
Но на марксистскую ортодоксию, на марксизм II Интернационала, наложил отпечаток не только кризис, но и определенная стратегия завоевания политической власти. Основные черты этой стратегии восходят еще к Энгельсу. А то, что позднее эта стратегия оказывалась все более неэффективной и что именно отсюда пошла оппозиция гегемонии германской партии во II Интернационале, в данном случае к делу не относится [32]. Наряду с ожиданием социальной революции существовало решение добиваться освобождения рабочего класса легальным, парламентским путем. Здесь решающую роль играло всеобщее избирательное право, которого другие добивались ценой упорной борьбы, а в Германии оно было введено уже в 1866 году, так как входило в «бонапартистские» расчеты Бисмарка. По Энгельсу, способностью социал-демократии использовать всеобщее избирательное право определялась степень развития социализма. Уже в 1884 году, рассматривая успехи, достигнутые партией на выборах в рейхстаг, он считал ее новой силой, которая «так же уверенно и неудержимо прокладывает себе путь, как в свое время христианство, настолько уверенно, что уже теперь можно математически точно вычислить уравнение ее возрастающей скорости и тем самым определить срок ее конечной победы» [33]. Высказанное им еще во время действия законов против социалистов положение о том, что мирное, беспрепятственное развитие германского рабочего движения, несомненно, привело бы к победе, после триумфа на выборах 20 февраля 1890 года стало основой всех стратегических и тактических соображений. После того как за социал-демократов проголосовало 1427 тысяч человек, что сделало их партию самой сильной в Германии, Энге