льс утверждал, что день выборов – это был «день начала германской революции» [34], а следовательно, и общеевропейской социальной революции, поскольку Энгельс был твердо убежден, что только в Германии может решиться вопрос об успехе или поражении революции, которую он всегда считал событием, способным потрясти всю Европу [35]. Из письма к Полю Лафаргу, в котором 20 февраля 1890 года упоминалось как дата начала революции в Германии, ясно видно, что именно убежденность привела к тактике, которая была направлена на то, чтобы проводить легальные акции и избегать провокаций со стороны правящих классов. От «начала революции» было рукой подать до самой победоносной революции и ее заранее определенного исхода – прихода социал-демократии к власти в Германии, но это таило также опасность переоценки собственных сил и, следовательно, преждевременного выступления. Кроме того, Энгельс считал, что все более угрожающей становилась возможность войны в Европе, которая расколола бы социалистическое рабочее движение в Германии незадолго до осуществления цели. Если абстрагироваться от последнего аргумента, то стратегию, провозглашенную Энгельсом в первой половине 90-х годов, можно свести к следующим трем пунктам:
1. Если ситуация будет развиваться мирным путем, то победа социализма в Германии неизбежна. Можно «почти с математической точностью определить время», когда социал-демократия «придет к власти» [36].
2. С учетом уровня, достигнутого военной техникой, вооруженный конфликт обещает победу только в том случае, если большая часть армии перейдет на сторону революционеров. «Эра баррикад и уличных боев прошла навсегда, если войска сражаются, сопротивление становится безумием» [37].
3. Наиболее эффективным орудием борьбы современного пролетариата становится всеобщее избирательное право, которое германская социал-демократия образцово использует. Это инструмент, способный привести к революции.
Как видим, стратегия Энгельса была преимущественно стратегией революционного парламентаризма [38]. Наиболее известное свидетельство в пользу этого положения содержится во введении к изданию 1895 года Марксовой «Классовой борьбы во Франции с 1848 по 1850 г.» – введении, которое, впрочем, часто неправильно понималось. Статью эту никак нельзя считать свидетельством отхода Энгельса от революционной концепции, как утверждали представители ревизионизма, особенно Бернштейн, если мы не хотим добровольно игнорировать революционную перспективу, лежащую в основе энгельсовской тактики, которая даст партии «упругие мускулы и красные щеки» [39]. Как разъяснил Энгельс Полю Лафаргу в феврале 1895 года, всякий призыв к легальности имеет единственной целью подготовить к критическому моменту основное ядро международного рабочего движения, не допустив, чтобы оно истрепалось в «авангардных стычках» [40]. Это была перспектива, существенно отличавшаяся от той, на которую нацеливалось руководство германской партии, полагавшее необходимой и окончательной тактику, которую Энгельс рекомендовал «лишь для Германии сегодняшнего дня, да и то со значительной оговоркой» [41]. Целью этой тактики подготовки и ожидания стало для руководства партии завоевание большинства в рейхстаге, тогда как Энгельс хотя и находился под впечатлением непреоборимого роста социал-демократии, но отказывался считать, что «социалистическая партия получит большинство и затем возьмет власть» [42], будучи убежден в том, что предположение, будто правящие классы будут пассивно наблюдать за наступлением социалистического движения, является чистой иллюзией: «Еще задолго до этого времени» они «применят против нас насилие, а это перенесет нас с арены парламентской борьбы на революционную арену» [43].
Успех этой революции, которая стала бы, так сказать, следствием отчаянного шага правящих классов перед лицом подъема их смертельного врага, зависел, по Энгельсу, от привлечения к делу революции сельскохозяйственного пролетариата районов, расположенных за Эльбой, то есть районов, откуда набирались лучшие солдаты для полков прусской армии. Анализ результатов выборов 1890 года в Мекленбурге и Померании привел Энгельса к заключению, что к 1900 году армия будет изнутри минирована социалистами [44]. Если бы до того времени удалось сохранить внутриполитическое статус-кво (а для этого функция тактики усыпления и легальности в рамках общей революционной стратегии Энгельса становится более чем когда-либо очевидной), то тогда правящие классы Германии, оказавшись перед лицом непреоборимого подъема социал-демократии, вынуждены были бы прибегнуть к насилию. Количество самозарядных винтовок, которые оказались бы в этой битве в руках солдат-социал-демократов, преобразовалось бы в качество победоносной революции. Средством, пригодным для оценки собственных сил, было, по мнению Энгельса, правильное использование всеобщего избирательного права, которое усилиями социал-демократии «превращено из орудия обмана… в орудие освобождения» [45]. Здесь не место рассматривать, каким было объективное содержание стратегической линии, предложенной Энгельсом. Но остается фактом, что, апеллируя к авторитету Энгельса, главные деятели германской социал-демократии выдавали за основной элемент «марксистской» тактики и стратегии жесткое и неотрывное следование линии успехов на выборах, что полностью фальсифицировало перспективу, намеченную Энгельсом.
Здесь обнаруживается знаменательный сдвиг в понимании предполагаемой естественной необходимости эволюции. В период экономического процветания аспекты кризиса экономического развития полностью отошли на второй план как признак неизбежного краха буржуазно-капиталистического общества, их место заняли критерии скорости и направления прогрессирующего роста числа голосов, поданных за социал-демократов. Другими словами, если до конца 90-х годов ожидание революции связывалось марксистскими ортодоксами во главе с Каутским и Бебелем с идеей «всеобщего краха», то сейчас, напротив, оно было сконцентрировано на последующих успехах на выборах, которые с учетом внутренней структуры германского рейха не могли в конце концов не дать эффекта. Полное бессилие германской социал-демократии и, следовательно, также проблематичность теории и тактики, глашатаем которых она была, не остались незаметными на заре века также для других партий, и особенно французы не замедлили поставить на обсуждение вопрос о законности руководящей роли германской партии. Но эти явления находятся уже за рамками проблемы формирования марксистской ортодоксии.
Если в заключение посмотреть на другие партии II Интернационала, то в них применительно к этому периоду развития и формирования марксистской ортодоксии удастся обнаружить очень мало оригинального. В этой связи следует прежде всего сказать об Италии, куда марксизм проник уже в конце 80-х годов и где в 90-х годах уже появился такой высокоинтеллектуальный теоретик, как Лабриола. Объяснялось это, вероятно, тем, что итальянские интеллектуалы тогда еще ориентировались на прогрессивное направление, а также тем, что в Италии Гегеля, как это ни парадоксально, знали глубже, чем в Германии. Способствовать такому положению вещей могло определенное стремление высших слоев ориентироваться на Германию, но, как бы там ни было, фактом остается то, что после вызвавшей бурные споры вульгаризаторской попытки Иоганна Моста [46] первый относительно удовлетворительный комментарий «Капитала» Маркса появился на итальянском языке [47]. Следовательно, итальянская марксистская традиция восходит к периоду, более раннему, чем труды Лабриолы, сумевшего под влиянием позднего Энгельса разработать экономические, социальные и культурные аспекты общей исторической перспективы, в рамках которой экономические элементы определены как «последняя инстанция». У того же Лабриолы Бернштейн заимствовал понятие «критический социализм» [48].
В России учение Маркса тоже быстро нашло отклик среди интеллигенции и студентов, что связано с интенсивным влиянием, которое оказывало в предыдущие десятилетия учение Гегеля. Восприятие учения Маркса, к которому среди прочих пришли и русские эмигранты, носило там оригинальный и независимый характер и имело мало общего с усвоением марксизма II Интернационалом. Чтобы много не говорить о вкладе Плеханова, подчеркнем, что он в отличие от «светочей» марксистской ортодоксии изучил Гегеля и продемонстрировал владение концепцией диалектики на значительно более высоком уровне, чем Каутский, Бернштейн и другие представители германской социал-демократии. Уже в начале 90-х годов он отметил, что абстрактная антитеза революции и эволюции преодолевается как раз диалектикой, которая стремится пролить свет на то, как в определенных условиях «постепенное изменение должно обязательно привести к скачку» [49]. Но этот скачок есть не что иное, как завоевание политической власти пролетариатом.
Остается еще добавить, что в процесс формирования марксистской ортодоксии было вовлечено под влиянием германской партии немецкое австрийское социалистическое движение, несмотря на то что его наиболее видные представители – такие, как Виктор Адлер, – оставили для себя возможность сделать выбор в направлении, свободном от всяких догматических предпосылок. Впрочем, австромарксизм является результатом гораздо более позднего развития и станет предметом рассмотрения в другом месте настоящей работы. Во Франции ряд элементов немецкого марксизма восприняли сторонники Жюля Геда, хотя не следует забывать и о некоторых аспектах независимого развития их движения [50].
По причинам, следующим из предпринятого выше анализа, марксизм, описанный на этих страницах, не сумел акклиматизироваться в период II Интернационала в таких странах, как Англия, или же это произошло гораздо позднее. В тоже время следует упомянуть Юго-Восточную Европу, где труды Каутского, Плеханова и Бернштейна получили широкий отклик уже начиная с конца 90-х годов [51].
Марксистская ортодоксия была поставлена под вопрос c самого момента ее формирования. Полную ясность внесла первая мировая война – этот «гром среди ясного неба», как назвал ее Томас Манн в своей «Волшебной горе». Она резко обозначила противостоящие фронты, которые находятся в этой позиции и по сей день.