Кроме того, Энгельс формулировал некоторые положения реальной политики, суровой и без иллюзий, являвшейся результатом опыта эпохи Возрождения, но связанной в общем и целом с мыслями, которые он сам и Маркс высказывали в отношении крестьянства вне пределов Европы, а также в отношении деспотизма и застоя на Востоке. По мнению Энгельса, Араби-паша ничем не отличался от других. Просто он был военным противником англичан и в случае победы лишил бы иностранцев привилегии взимать налоги в свою пользу. По отношению к египетским крестьянам, феллахам, Араби-паша был живым воплощением традиционной формы эксплуатации, той самой, что осуществлялась сатрапами или пашами:
«Тут повторяется обычная в крестьянских странах история. От Ирландии до России, от Малой Азии до Египта – в крестьянской стране крестьянин существует для того, чтобы его эксплуатировали… Я считаю, что мы вполне можем выступать в поддержку угнетенных феллахов, не разделяя при этом их теперешних иллюзий (ведь крестьянскому народу нужно веками подвергаться обману, пока он не прозреет на собственном опыте), и можем выступать против насилий англичан, отнюдь не солидаризируясь из-за этого с их теперешними военными противниками»[948].
В письме к Бернштейну Энгельс вновь высказал несколько новых мыслей в отношении колониальной проблемы и «угнетенных народов», о чем в свою очередь ему писал Каутский. Но он все еще не ответил на изначальный вопрос. «Должен открыто признаться, – писал Каутский 6 сентября 1882 года, торопя Энгельса с ответом, – что об этом предмете мне все еще не удалось составить себе ясного представления». Именно события в Египте прояснили для Каутского то, что казалось ему драматическим противоречием между железными экономическими законами, связывавшими застой с эксплуатацией крестьянства и борьбой национальной египетской партии:
«Как это ни кажется отрицательным, я целиком на стороне дела Араби-паши, восставшего против европейского капитала. Но я не вижу никакой возможности внутренней социальной революции в Египте. Посему должен признаться, будет ли Араби-паша честным или нечестным, победителем или побежденным, рано или поздно старая экономика времен пашей и эксплуатация феллахов возродятся вновь»[949].
Наконец 12 сентября Энгельс решил ответить на многочисленные вопросы Каутского. «Вы спрашиваете, что думают английские рабочие о колониальной политике? То же самое, что они думают о политике вообще; то же самое, что думают о ней буржуа». Сразу же после этого Энгельс говорит о колониальном вопросе, высказываясь прежде всего по проблемам перспективы развития колоний. Он считает, что колонии надо разделить в первую очередь на те, которые должны руководствоваться принципом независимости, и те, которые еще нуждаются в руководстве. В случае победы европейского пролетариата – что следует повторять, поскольку это составляло предпосылку всей дискуссии, – собственно колонии, то есть Австралия, Канада, Капская колония, стали бы самостоятельными, а «земли, занятые туземцами… пролетариату придется на время перенять и как можно быстрее привести к самостоятельности».
«Как именно развернется этот процесс, – продолжал Энгельс, – сказать трудно. Индия, может быть, сделает революцию, даже весьма вероятно, и так как освобождающийся пролетариат не может вести колониальных войн, то с этим придется помириться… То же самое может разыграться еще и в других местах, например, в Алжире и в Египте, и для нас это было бы, несомненно, самое лучшее»[950].
Победоносный революционный пролетариат «реорганизует» Европу и Северную Америку, которые станут примером такой мощи, что смогут взять на буксир все полуцивилизованные страны.
«Какие социальные и политические фазы придется тогда проделать этим странам, пока они дойдут тоже до социалистической организации, об этом, я думаю, мы могли бы выставить лишь довольно праздные гипотезы. Одно лишь несомненно: победоносный пролетариат не может никакому чужому народу навязывать никакого осчастливления, не подрывая этим своей собственной победы»[951].
Речь шла о ряде положений, перекликавшихся одно с другим даже по форме и отражавших тогдашние дискуссии о будущем России. Но они в то же время напоминали о соображениях, высказанных Энгельсом Бернштейну несколько месяцев тому назад. Речь шла о южных славянах, народах «без истории», пешках во внешней политике русского царизма, к которым Бернштейн высказал симпатии, весьма сходные с симпатиями Каутского к египетской партии.
«Вполне понятно, что это мое письмо (имеется в виду письмо Энгельса Каутскому: К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 35, с. 219 – 224. – Ред.) не убедило Вас, – писал Энгельс Бернштейну, объявившему себя сторонником восставших Боснии и Герцеговины, – коль скоро Вы уже сочувствовали „угнетенным“ южным славянам. Ведь первоначально, – поскольку все мы сперва прошли через либерализм или радикализм, – мы оттуда переняли это сочувствие ко всем „угнетенным“ национальностям, и я помню, как много времени и изучения мне понадобилось, пока я отделался от этого, – но зато уж основательно… Впрочем, Вы можете сочувствовать этим маленьким отсталым народностям, сколько Вам угодно… Но они были и остаются орудием царизма, а в политике не место поэтическим симпатиям»[952].
В основе подобного рода мнений, вполне совпадавших в том, что касается признания абсолютного примата революции на Западе и «пролетариата Запада, развитого с точки зрения капитализма», как ее субъекта, были две вещи, которые лишь частично могли повлиять на Каутского и Бернштейна: с одной стороны, историческое значение таких понятий, как «народ» и «угнетение», которые рабочий класс должен был осмыслить и изучить, и противоречия, которые он должен был разрешить с помощью победы революции; с другой стороны – постоянные ссылки на Россию (ее влияние явно чувствовалось на Балканах, но ее длинная рука доставала, по мнению Энгельса, до Араби-паши), которая в революционной пролетарской перспективе играла роль сколь главную, столь и противоречивую в том смысле, что оставалась оплотом реакции, хотя в ней все более определенно проявлялись возможности нового своего «1789 года».
Тем не менее ответы Энгельса, связанные с перспективой неминуемой революции в Европе, не давали возможности разрешить проблемы, которые вскоре приобретут гораздо более важное значение и выйдут далеко за рамки проблем южных славян и египетских феллахов, причем в обстановке, не подтверждавшей оптимистических предсказаний Энгельса. В конце века, когда предметом дискуссии стала вся традиция теории Маркса и Энгельса по восточному вопросу и когда колониальные захваты распространились на все части света, два авторитетных представителя европейского рабочего движения, Э. Бернштейн и Э. Белфорт Бакс, могли бы сослаться на один из аргументов противоречивого мнения Энгельса.
«Не всякая борьба угнетенных народов против их угнетателей, – заметил бы Бернштейн, – является борьбой за освобождение… Нецивилизованные народы и враги свободы, восстающие против цивилизации, не имеют никакого права на наше сочувствие… Если в прошлом со стороны социалистов можно было предложить помощь диким народам и варварам в их борьбе против наступающей капиталистической цивилизации, то все это было связано с пережитками романтизма, чья несостоятельность обнаружилась в тот момент, когда полностью проявились его последствия»[953].
Белфорт Бакс со своей стороны приводил в пример свои беседы с Энгельсом: «Согласно тому, что неоднократно повторял Энгельс пишущему эти строки, единственно верной политикой социал-демократии по отношению к отсталым народам является, как бы там ни было, политика временного невмешательства». И далее утверждал, что единственный якорь спасения для капитализма – колониальная экспансия.
«С этой точки зрения, – заключал он, – любой прогресс колонизации представляет собой регресс для дела социализма. В равной степени, с той же точки зрения, любое поражение цивилизованной державы в ее борьбе против варваров и диких народов должно рассматриваться социалистической партией, если она хочет быть последовательной, как дело весьма желательное. С этой точки зрения дело аборигенов – действительно наше дело»[954].
Формулировка Бакса отсылает нас к тому, что, по мнению Энгельса, а также и марксистов немецкой социал-демократии, составляло суть колониального вопроса – его связь с развитием капитализма. С этой точки зрения «Капитал» Маркса рассматривался как основной источник принципиальной ориентации, поскольку суждения Маркса в ту эпоху были известны лишь по конечным выводам, а большая часть его трудов, таких, как статьи, посвященные Индии и Китаю, написанные в 50 – 60-е годы, не была известна. В трудах Каутского, особенно относящихся ко времени подготовки им книги об экономической теории Маркса, влияние «Капитала» явно ощутимо, особенно в том, что касается примеров преднамеренного преступления британских колонизаторов в Индии. А в социал-демократической печати вообще ссылки на Маркса, и в частности на главу о «Первоначальном накоплении», обычно были сплошными цитатами.
«Колонизация, – писала газета „Социал-демократ“, – означает накопление капитала. Накопление капитала означает накопление нищеты. Вот вкратце изложение точки зрения Маркса, являющееся и точкой зрения социал-демократии на колониальный вопрос. Это единственная точка зрения, которую может принять сознательный пролетариат»