В сущности, колониальная экспансия именно из-за того, что она была чертой капиталистического развития, не могла быть (как это понимали сторонники концепции государственного социализма) аспектом политики социальных реформ, способных направить в русло эмиграции относительное перенаселение, приводящее к безработице, а, скорее, стимулировала «обнищание масс» и рост «пропасти между богатыми и бедными»[956]. Однако вопрос представлялся менее простым, если учесть, что все вроде бы говорило о второстепенности колониальной экспансии в рамках капиталистического развития, как это показывал пример Германии.
Энгельс никогда не был высокого мнения о Германии своего времени. Страна обывателей, отставшая в капиталистическом развитии, она, по мнению Энгельса, переживала свой колониальный опыт как ограниченный мелкий буржуа, ханжа и лицемер. «С помощью колониальной аферы Бисмарку удалось совершить великолепнейшую выборную аферу. Филистеры попались на эту удочку окончательно, бесповоротно и в большом количестве»[957]. Но далее Энгельс радовался тому, что «афера» Бисмарка кончилась ничем.
«Я очень рад, – писал он Бебелю осенью 1884 года, – что колониальная афера не удается. Это был самый сильный козырь Бисмарка, отлично рассчитанный на психологию филистера, сулящий призрачные надежды и чреватый невероятно тяжелыми, очень медленно окупающимися затратами. Бисмарк с его колониями напоминает мне полоумного последнего герцога Бернбургского (настоящего идиота), который заявил в начале 40-х годов: „Я тоже хочу иметь железную дорогу, хотя бы она обошлась мне в тысячу талеров“. Что такое тысяча талеров по сравнению со стоимостью железной дороги? Таково же представление Бисмарка и его друзей-филистеров о колониальном бюджете»[958].
Именно для того, чтобы поддержать оценку немецкими социал-демократами настоящих масштабов «надувательства», связанного с [немецкой] колониальной политикой, которая была несоизмерима с жестоким размахом английской политики, Энгельс высказал мнение о том, что движущими силами колониальной экспансии являются паразитические круги армии и бюрократии, а также установление привилегированных отношений с биржевыми спекулянтами. В то время утверждался и другой комплекс, который еще долго довлел над марксистской оценкой европейской колониальной экспансии. Это были суждения о недопотреблении, центром которых была тема общего кризиса капитализма.
Связь между перспективой кризиса капитализма и колониальной экспансией находит заметное выражение и в суждениях позднего Энгельса. В центре их стоит проблема Китая. Китай представлял собой «последний новый рынок», где наиболее остро и ожесточенно происходила конкурентная борьба между державами. Предположение, что Китай явится «последним предохранительным клапаном, спасающим от перепроизводства», Энгельс впервые высказал в 1886 году и затем повторял так часто, что оно стало убеждением[959]. Механизм, через который Китай мог бы привести капитализм к débacle (разгрому), в основе своей имел противоречие между необходимостью экспансии европейской индустрии и становлением капиталистических производственных отношений в этой стране. Железные дороги, паровые машины, электричество, телеграф, которые с помощью европейского капитала в огромных масштабах распространились во всех районах «Поднебесной империи», явились в то время мощным ударом по вековым производственным отношениям, основанным на связи между сельским хозяйством и домашним производством в деревне. Конец самообеспечения сельских общин, который наступил бы с появлением продукции современной индустрии (процесс, протекавший в Китае уже десятки лет), выбросил бы на рынок труда миллионы кули. И в то время как сам китайский рынок имел бы тенденцию к сокращению, крестьяне, толпами хлынувшие из Гуандуна и Цзяньсу в города Европы, Америки и Австралии, ввергли бы в хаос организацию капиталистического производства. Тогда европейские и американские рабочие – а прежде всего англичане – узнали бы, что настал их час: пролетарская революция и кризис капитализма представляли собой два неразделимых вывода в вопросе завоевания Китая:
«Опять мы имеем великолепный пример иронии истории: капиталистическому производству остается завоевать только Китай, но, наконец, завоевав его, оно само делает невозможным свое существование у себя на родине»[960].
С точки зрения политической и при самостоятельном анализе, который Каутский начинает в «Нойе цайт», отношение социал-демократии к колониальной политике носит более систематичный характер, чем в редких замечаниях Энгельса. Европейские социалисты, ориентирующиеся на марксизм, все – по крайней мере до конца века – являлись ревностными противниками колониальной политики[961]. Их аргументация касается прежде всего провокационной роли колониальной политики в международных отношениях, ее негативного значения для колониального баланса, который не приносил существенных плодов, но выражался в грабительских налогах, бьющих по всем гражданам, стимулировании военных расходов, связанных с колониальными акциями, в изъятии части государственных средств, предназначенных на социальные реформы. И все это происходило как бы на фоне усиления противоречий между ростом производства и сокращением рынков сбыта.
«Перепроизводство, – скажет впоследствии Бебель, – станет хроническим, и все средства, которые попытаются против него применить, ни к чему не приведут. По мере развития капиталистического общества присущий ему закон развития достигает своей высшей точки. Кризисы становятся все более затяжными, дороговизна возрастает, а периоды процветания становятся короче. И по мере того как этот процесс происходит не только у нас, но в равной мере и в других цивилизованных странах мира, арена сбыта становится все более узкой, конкуренция – более жестокой, борьба обостряется, и конец латинян – я повторяю – станет общим крахом… Тогда появимся мы, социал-демократия»[962].
Именно благодаря подобной аргументации в анализе отношений между колониальной системой и капитализмом на первый план выступало перепроизводство и «крах», тогда как другой аспект (который будет полностью осмыслен и выражен лишь в начале XX века) – роль колониальной экспансии как необходимого дополнения к существованию капитализма – оставался в тени. Но более активные поиски причин и характеристик колониальной политики начнутся только тогда, когда она обретет новое лицо в рамках «мировой политики».
2. Мировая политика и капитализм конца столетия
Несмотря на уверенность Бебеля в неминуемом кризисе капитализма, систематически выработанной теории по этому вопросу в трудах Маркса и Энгельса не имелось. Критики Бернштейна были правы, когда упрекали его в том, что он «торопит» разработку теоретического наследия марксизма с целью идеологической полемики, касающейся политических прогнозов немецкой социал-демократии.
Однако существовали возможность идеологического выбора, распространенные мнения, комплекс разделяемых многими убеждений, согласно которым капитализм уступит место социализму в условиях гигантского кризиса. В конце века, в частности, в связи с психологической напряженностью, нередко свидетельствующей о переходе «от одного века к другому», утвердилось представление о капитализме как о вроде бы уже не связанном с принципами свободной конкуренции. Все более распространялась идея об упадке всей системы ценностей и отношений, которая столь долгое время вырабатывалась в рамках всемирного сценария[963].
«Никогда еще в мировой истории, – писал Гайндман, – не было периода одновременно и необыкновенного и волнующего, как тот, в который мы сейчас вступаем. Европа, Азия, Африка, Америка – все связаны одной великой цепью, и все, что происходит в каком-то из уголков мира, может серьезно повлиять на международные отношения государств на всей планете»[964].
Тем не менее конечный результат «шедевра» капитализма, то есть объединение мирового рынка, достигался в беспокойной обстановке. Пять или шесть лет в конце XIX и начале XX века были насыщены политическими и военными событиями: от англо-бурской войны до интервенции великих держав в Китае, от испано-американской войны до англо-французского фашодского кризиса и, наконец, конфликта между Россией и Японией. Это требовало от социалистического международного движения внимательного анализа всего того, что отмирало, обновлялось или рождалось заново.
Первым событием, поразившим мир, являлся, несомненно, упадок Англии. Держава, которая в течение долгих лет служила ориентиром для европейского демократического движения и давала традиционный пример борьбы против абсолютизма, испытывала теперь двоякие перемены. С одной стороны, она, несомненно, потеряла монополию в международной торговле, с другой – вроде бы рождалась новая коллективная психология, проникнутая духом насилия и национализма. Макс Беер, один из самых вдумчивых обозревателей международной политики, так писал в «Нойе цайт» о масштабах этих изменений в плане мировой истории:
«До 1875 года Англия целиком господствовала на мировом рынке. Торговля и промышленность приносили ей доходы, которые сегодня кажутся нам баснословными… Борьба за Трансвааль, завоевание которого должно было составить основу мощной империи, – это пятый акт одной из самых грандиозных драм мировой истории… Сегодня мне более, чем когда-либо, ясно, что современная Англия не отличается нормальным здоровьем, а, скорее, устала и находится в состоянии упадка… Социальному прогрессу она уже ничего дать не может. А ведь именно этот прогресс мог бы спасти от унижения англичан, которые некогда обучали мир азам в политике и промышленности. На наших глазах происходят изменения огромной важности»