Одним из аспектов этой проблемы стал комплекс изменений, все более утверждавшихся в экономической политике великих держав. На мировой сцене произошло нечто вроде перераспределения ролей и партий. Немецкие промышленники и крупные торговцы превратились в ярых защитников свободного обмена, в то время как в Англии, где эта теория считалась чуть ли не «религиозной догмой», общественность выступила за «имперский союз», в рамках которого английские товары могли бы не бояться иностранной конкуренции. Речь шла об изменении всего политического климата:
«От экзальтации эпохи мира в торговле необходимо перейти к более энергичной экспансии. От приторных забот о спасении негритянских душ в Африке следует как можно быстрее перейти к разделу на сферы влияния на этом континенте. Вместо слащавой сентиментальной лирики Теннисона нам нужна казарменная поэзия Редьярда Киплинга»[966].
«Мировая политика», или, как все чаще стали говорить, характеризуя все стороны политики экспансии и международных провокаций, «империализм», внесла в международную обстановку новую угрожающую динамику, захватившую все сферы современной жизни: политику, общество, экономику.
«Похоже на то, что старая эпоха застоя проходит, – писал Макс Беер Каутскому. – Американская конкуренция, наступление трестов произвели глубокое впечатление на английскую публику… Нельзя не сделать вывода, что происходит нечто вроде качественного поворота»[967].
Возможно, одним из событий, оставившим самый глубокий след в сознании современников, была англо-бурская война. В Англии, как впоследствии писал Гобсон в одном из своих исследований, ставшем позднее знаменитым, политический и социальный климат глубоко переменился: страну захлестнули воинственный дух, националистическое ожесточение, примитивные инстинкты, характерные для обстановки войны, от которой, как думали, во многом будет зависеть имперский престиж.
«Неожиданный взрыв национальной ненависти, которую назвали „джингоизмом“, есть особая форма этих примитивных чувств, изменившихся и обострившихся благодаря некоторым чертам современной цивилизации»[968].
Империализм тоже поначалу считался типично английской идеологией, родившейся как внутренняя реакция на мировую политику позднего викторианства.
«Наряду с социализмом, – считал Каутский, – из поражения „манчестерской школы“ родилась еще одна сила. Это империализм, который под давлением господствующих классов разглядел в английском народе большие возможности для развития социализма и который в настоящее время является основным орудием подавления прогрессивных устремлений последнего»[969].
Речь шла о самом настоящем «социальном империализме», который преследовал две цели одновременно: в виде альтернативы социализму создать популярную базу для политики экспансионизма и «восстановить расшатавшееся капиталистическое производство». И Каутскому представлялась весьма важной попытка выявить социальные основы и движущие силы империалистической идеологии.
По мнению Каутского, революционными силами современной эпохи были только два главных действующих лица: промышленный пролетариат и промышленный капитал. Но уже надо было сводить счеты и с новым действующим лицом – финансовым капиталом. В то время как «манчестерцы» осуществляли конкурентную борьбу за счет рабочих собственной страны и «поддерживали не только свободный обмен, но и мир», современные коммерсанты, финансисты, чиновники, каста военных – все ярые протекционисты – торопили гонку вооружений и агрессивную колониальную политику. «Манчестерцы» нуждались не в мировой политике завоеваний, а в торговой политике, основанной на договорах, на мирном развитии связей, тогда как «коммерческий и финансовый капитал» стоял у истоков современного милитаризма: времена либеральной политики безвозвратно ушли в прошлое. Тем не менее Каутский главный упор делал на комплекс экономических и социальных изменений, составляющих, как ему казалось, основу современной мировой политики.
«Промышленный капитал в последние 30 лет также претерпел глубокие изменения… Великий кризис 70-х годов, последствия которого продолжали давать себя знать столь глубоко и в 80-е годы, не привел к краху мир капиталистического производства, а вызвал крах идеалов свободной конкуренции… Этот дух насилия еще более укрепится, поскольку именно организации предпринимателей – с их централизацией промышленности, примером которой является акционерное общество, – предлагают средство проникновения крупного капитала в индустрию. Этот крупный капитал теснейшим образом связан в государстве с жестокими и воинственными классами и именно благодаря их вооружению и махинациям извлекает максимум прибыли. Не менее важно и то, что в капиталистической индустрии текстильная промышленность, которая во времена Ричарда Кобдена являлась ведущей, занимает теперь второе место, а вперед вышли металлургическая промышленность… Но крупный капитал заинтересован в насильственной политике экспансии и по другой причине. Национальная арена действий капиталистических государств очень скоро становится слишком уж узкой для целей экспансии накопленного капитала… Именно самые воинственные и жестокие классы общества выходят на сцену благодаря экономическому развитию, в то время как это же экономическое развитие, с одной стороны, делает неспособной все более ширящуюся часть классов – пока что настроенных мирно – оказывать сопротивление духу насилия, а с другой – наделяет их разбойничьей психологией»[970].
Новая «интернациональная буржуазия» с новыми действующими лицами, такими, как Соединенные Штаты (за их появлением на мировой сцене особенно внимательно наблюдала Роза Люксембург), стремящаяся к «новому разделу мира в интересах крупного капитала», стояла у истоков империалистических устремлений, которые уже в первые годы века стали предметом изучения во всей своей сложности и не только по направлениям, указанным Каутским[971].
Самую продуманную и зрелую, с марксистской точки зрения, попытку проанализировать содержание мировой политики и империализма предпринял в 1902 году Макс Беер. Империализм уже нельзя было рассматривать просто как идеологию или как результат политического выбора. В своей исследовательской работе Беер исходил из того, что основная черта современной эпохи – быстрый рост производительных сил, превышающий возможности национальных капиталистических рынков, и что капиталистические страны производят более того, что в состоянии потребить. Но вместе с этим широко распространенным мнением об отношениях между капиталистическими и некапиталистическими сферами он выделял и другие элементы, более глубокого, по его мнению, характера:
«Для экономики этого периода характерны: а) миграция капиталов в менее развитые страны и возвращение в метрополию дивидендов и процентов; отсюда – кажущийся дефицит коммерческого баланса капиталистических стран, то есть увеличение импорта по сравнению с экспортом; б) растущее преобладание финансов над производством; в) концентрация производства в руках синдикатов и трестов; г) лихорадочные поиски потребителя; д) проявление теоретического интереса к значению внутреннего рынка»[972].
Борьба между финансами и индустрией, между торговым и промышленным капиталом, по мнению Беера, вовсе не была борьбой между реакцией и прогрессом, что особенно подчеркивали некоторые марксисты. Движущими силами империалистической политики являлись, скорее, монополистические объединения, родившиеся и развившиеся не в результате антагонизма, а из взаимопроникновения промышленного и финансового капитала. Отсюда вытекала двойственная тенденция – к экспорту капитала и импорту сырья. Далее исследование Беера касалось способов и форм мировой экспансии, типичных для империалистической политики. Стремление к разделу мира требовало создания более широких, чем в прошлом, экономических возможностей, в то время как сама колониальная экспансия не обязательно должна была опираться на прямой захват территорий.
«Главы правительств и сами правительства Китая, Сиама, Афганистана, Персии, Турции и Северной Африки постоянно чувствуют на себе растущий контроль империалистических классов Европы. Азиатские и африканские правители были приучены обманывать свои народы в интересах европейцев, эксплуатировать их и подавлять любое устремление к былой самостоятельности»[973].
Хоть в этом и не было ничего неожиданного, поскольку уже начиная с 90-х годов в рабочем движении и вне его широко публиковалась литература, посвященная процессам капиталистической концентрации, суть исследования Беера в большой мере отличалась от огромного числа приблизительных характеристик, с помощью которых, особенно в правом крыле немецкой социал-демократии, пытались определить, что такое монополии, тресты и картели – преимущественно в плане контрударов, наносимых ими на рынке, – и представить социал-демократическую оппозицию как оппозицию «потребителей». Впрочем, аналогичные проблемы, относящиеся к общей оценке современного капитализма, стояли в центре дискуссий по тезисам Бернштейна. В них рассматривались две силы, противостоящие друг другу именно в вопросе жизнеспособности или упадка, что было связано с новыми формами организации капиталистического производства.
Если деятели, подобные Францу Мерингу, подчеркивали в политике империализма попытку буржуазии отсрочить момент краха и определяли ее как мировую политику умирающего капитализма