9. «Антинародническая» полемика меньшевиков
Вернемся к меньшевикам. Их полемика с Люксембург касается главным образом оценки русского либерализма. Череванин отмечает, что пролетариат не должен торжествовать по поводу слабости русского либерализма, ибо это не означает, что «наш пролетариат, на удивление пролетариату всего мира, развертывает социалистические перспективы». Напротив, это признак «слабости народного движения, потому что старый режим» окажется «сильным и стойким в борьбе»[118]. Яснее всего по этому вопросу высказался Мартов, который, иронизируя по поводу «очерка истории русского либерализма», предложенного Розой Люксембург, отверг схему, по которой «либерализм вянет при подъеме пролетариата и – обратно – оживает при его поражении»[119]. В действительности
«вся история русской общественности доказывает, что каждый подъем революции, вызываемый выступлением пролетариата, вливает новую кровь в анемичные жилы буржуазно-демократического движения. Вам неприятно это констатировать, потому что этот факт переворачивает вверх дном ваши упрощенные формулы о дальнейшем ходе революции. Но если бы это было не так, то совершенно бессодержательны были бы все построения о русском пролетариате как авангарде революции, о специфической роли пролетариата в этой последней»[120].
Торжествуя по поводу изоляции пролетариата от либеральной буржуазии, Люксембург и большевики «там, где налицо явная, очевидная революционная слабость пролетариата, [видят] высшую ступень его революционной зрелости». И Мартов делает вывод: «Вы идеализируете бессилие революции. Это называется – грубо льстить пролетариату, который не нуждается в такой лести». Поэтому меньшевики борются против «кадетофобии» большевиков.
«Мы не за то вас обвиняем, что вы стремитесь разоблачать непоследовательность и половинчатость кадетского демократизма: в литературной борьбе с к.-д. мы, смею думать, нанесли им не самые слабые удары на этой почве. Но мы говорим, что, возбуждая рабочих против к.-д. за то, что они буржуазны, отожествляя буржуазный либерализм и буржуазную демократию с контрреволюцией[121], вы тем самым закрываете глаза пролетариату на буржуазный, непролетарский характер других демократических слоев населения, раз только они выступают более революционно, чем кадеты. Мы говорим, что вы такого рода агитацией не отшлифовываете в пролетариате сознание непримиримости антагонизма между пролетариатом и буржуазией, а, напротив, способствуете растворению пролетариата в „народе“, т.е. в массе, живущей в мелкобуржуазных и добуржуазных условиях экономического существования. …Ваша схема, по которой все буржуазное по природе своей контрреволюционно, неизбежно ведет к этому затушевыванию, окружая ореолом небуржуазности все то, что в современной революции выступает революционно»[122].
Плеханов также полемизирует с Розой Люксембург, выступая главным образом против ее утверждения о том, что меньшевики якобы догматически повторяют позицию Маркса периода 1847 – 1848 годов, считая буржуазию носителем революционной энергии, которой она, напротив, по мнению Люксембург, давно уже не обладает. Плеханов возражает, заявляя, что уже в 40-х годах Маркс не считал немецкую буржуазию революционным классом, и, приводя соответствующие цитаты, в заключение говорит:
«Маркс смотрел на германскую буржуазию совершенно так, как смотрим мы на российскую. Он видел ее половинчатость и все-таки считал необходимым поддерживать ее в ее хотя бы и половинчатой борьбе со старым порядком. Нам говорят: в то время германское рабочее движение было еще в зародыше. Положим. Но это, как и известно, не помешало Марксу надеяться, что буржуазная революция в Германии послужит лишь прологом – пролетарской… Это вовсе не схема, а метод, – наш материалистический метод в его применении в политике… Мы верны ему. Тов. Роза Люксембург ему изменяет. Это жаль. Тов. Абрамович назвал ее бланкисткой. Это неточно. Ее взгляды – это все-таки марксизм, – бланкизм надо целиком оставить товарищам большевикам. И это не „окаменелый“ марксизм. Это марксизм испарившийся, улетучившийся в жару революционной фразеологии»[123].
И заканчивает колким замечанием:
«Тов. Либер спросил т. Розу Люксембург, на каком стуле она сидит. Наивный вопрос! Тов. Роза Люксембург не сидит ни на каком стуле. Она, подобно рафаэлевой Мадонне, носится на облаках… отрадных мечтаний»[124].
Касаясь крестьянского вопроса, Мартынов не забывает об эволюции ленинской позиции по этому вопросу[125], но замечает, что между большевиками и меньшевиками отсутствуют разногласия по поводу того, что «в настоящий момент огромные слои крестьян более демократично и более революционно настроены, нежели городская средняя и мелкая буржуазия», и что «в борьбе приходилось и еще придется чаще идти рядом с крестьянами, нежели с городской буржуазной демократией»[126]. Но большевики не видят глубокой объективной «двойственности» крестьянского движения, которое наряду с прогрессивными сторонами включает в себя и реакционные. Таким образом, происходит возрождение «народнических идеалов, которые многим из нас казались уже похороненными экономическим развитием страны; вот это-то движение вдохнуло новую силу в эсеровскую партию, которая в 90-х годах была совершенно оттиснута на задний план марксизмом»[127].
До сих пор Мартынов излагает известные мысли меньшевиков по поводу пережитков народничества в русской политической жизни и в большевизме. Наиболее интересно и ново следующее замечание о последствиях такого положения вещей:
«Но вред аграрных утопий крестьян не ограничивается специально областью аграрных отношений. На этой социальной почве складываются известные наивные, утопические представления о политической тактике, которые распространяются с силой эпидемии. Эту мужицкую тактику в свое время метко и с любовью охарактеризовал анархист Лев Толстой: „Давайте, братцы, воевать по-мужицки, по-дурацки: возьми дубину и гвоздú!“ Этим словом исчерпывается вся премудрость крестьянской стратегии, и, что особенно важно, этой премудростью заражается пролетариат, благодаря чему ослабляется главная двигательная сила революции. Пролетариат, истощенный экономическим кризисом, уставший после забастовок и декабрьских поражений, проникнутый глубоким недоверием к бессильной и оппортунистической городской либеральной буржуазии, в последнее время охотно стал прислушиваться к народническим речам, он позволяет убаюкивать себя уверениями, что деревня выступит на смену городу, что решение аграрного вопроса в деревне уничтожит безработицу в городе, что значительная часть рабочих вернется из города в деревню и сядет вновь на землю. В связи со всем этим в рядах пролетариата получают весьма сильное распространение анархистские и террористические методы борьбы, подтачивающие классовую силу и классовую солидарность пролетариата»[128].
Мартынов заканчивает обвинением в адрес Ленина:
«Тот самый Ленин, который писал громовые статьи в „Искре“ против „революционного авантюризма“ эсеров, который клеймил именем „хвостистов“ тех, которые „преклоняются перед стихийностью“, этот самый Ленин первый капитулировал перед крестьянской стихией, он первый склонил перед ней свое с.-д. знамя, он первый на страницах „Новой жизни“ выдвинул эсеровский лозунг „земля и воля“, и с его легкой руки большевики в нашей партии до такой степени усвоили все эсеровские лозунги в агитации, что их на практике очень трудно отличить от эсеров»[129].
Мартынов в полемике, видимо, не замечает существенной разницы между большевиками и эсерами, которая была между ними, несмотря на наличие безусловно определенного сходства: Ленин фактически делал из крестьянства армию, которой предстояло совершить крупную историко-стратегическую операцию, и штаб последней, разумеется, не был «заражен» аграрной идеологией эсеров. Народничество Ленина заключалось не в своего рода крестьянской демофилии, а в холодной политической логике революционного преобразования, для которого и крестьянство, и его партии (такие, как эсеры) были всего лишь средством. Не достигало цели и другое критическое замечание Мартынова в адрес Ленина; мы здесь приводим его с познавательной целью:
«Эсеровский дух не только пропитал политические взгляды большевистского крыла нашей партии, он поколебал основы их марксистского мировоззрения. Почти все теоретические лидеры большевиков принадлежат, как известно, к критикам материализма, к эмпириомонистам»[130].
Меньшевистская печать еще вернется к этому обвинению, отмечая органическую связь между политическим «волюнтаризмом» большевиков и философским «субъективизмом» эмпириомонизма, проповедуемого такими видными большевиками, как Богданов и Луначарский. В своей книге «Материализм и эмпириокритицизм» Ленин, как известно, разоблачит эту интерпретацию большевизма и даст ему философско-материалистическое объективистское обоснование.
10. Якобинство и ленинизм
Сказанного выше достаточно, чтобы представить себе, какие глубокие и непримиримые противоречивые тенденции и умонастроения существовали в период проведения V съезда РСДРП между большевиками и меньшевиками – подлинными героями драмы, развернувшейся тогда в среде русской социал-демократии, тогда как Троцкий и Роза Люксембург, несмотря на их блестящий ум, ораторское искусство и революционный пыл, остались фигурами, стоящими на более низкой исторической ступени. Мы не станем вдаваться в особенно подробный анализ дебатов об отношении социал-демократии к буржуазные партиям, но, очевидно, нельзя закончить обзор V съезда РСДРП, не остановившись, пусть вкратце, на заключительной его части, посвященной «рабочему съезду». Идею этого съезда выдвинул еще летом 1905 года Аксельрод. В результате работы такого съезда возникла бы новая, гораздо более открытая и разветвленная партийная организация, целью которой стало бы расширение сферы действия социал-демократии в массах. Известна решительная оппозиция Ленина этому проекту, который он считал плодом «утомления революцией и желания во что бы то ни стало легализовать партию, выкинуть всякую там республику, диктатуру пролетариата и пр.»