С возникновением Международного товарищества рабочих отношения Маркса с рабочем движением обретают новые масштабы. В лихорадочные годы (с 1859, с началом войны в Италии) оформляется единство «исторических наций» Запада: Италии и Германии – с помощью ряда военных конфликтов и под руководством тех, кого Энгельс называет «душеприказчиками» 1848 года, Кавура и Бисмарка. В условиях дуалистической монархии Габсбургов Венгрия добивается если не полной независимости, то по крайней мере широкой автономии. Только Польша все еще разделена и угнетена. Следовательно, кончается одна эпоха, а с образованием Интернационала, центра коллегиальной разработки исторической перспективы для трудящихся, начинается другая. Влияние Маркса на Интернационал не вызывает никаких сомнений, но в свою очередь постоянная дискуссия и зачастую само движение тоже влияют на мысль Маркса. Какой выбор должно было сделать рабочее движение при наличии националистическо-шовинистического хора, когда уделяется особое внимание вопросам национального объединения, политике солидарности, стремления к миру, существует ненависть к бонапартистскому правлению?[1007] И вот открывается дискуссия. Об этом свидетельствуют ежегодные конгрессы, на которых Маркс никогда не присутствует, хотя регулярно готовит доклад Генерального совета. Общее число точек зрения в отношении войны численно увеличивается, и они становятся все более разнообразными. Отсюда II Интернационал будет буквально пригоршнями черпать свои идеи, касающиеся войны.
Позиции Маркса и Энгельса[1008] можно анализировать в четырех аспектах. Во-первых, в правительственном плане, то есть в том плане, от кого зависит принятие решения (в связи с войнами австро-прусско-датских герцогств, австро-прусской, итало-австрийской, франко-прусской), первоначальные недоверие и подозрительность быстро становятся повсеместными: в 1865 году называют опасным «военным деспотизмом»[1009] прежде всего бонапартизм, а не прусский режим. Если первое Воззвание Генерального совета Международного товарищества рабочих о франко-прусской войне 23 июля 1870 года подчеркивает «бандитизм»[1010] Французской империи, то в то же время оно частично проливает свет и на ответственность Бисмарка за «французскую агрессию»[1011] и выражает беспокойство по поводу претензий Пруссии в отношении Эльзаса и Лотарингии, чья принадлежность к национальному французскому государству не вызывает никаких сомнений. Никаких компромиссов с Бисмарком, уточняет Энгельс 15 августа, и никаких «священных союзов», поскольку ответственность за это лежит на правительствах, а рабочий класс не принимал участия в их решениях. Участие в войне не означает, что ее хотели: именно в этом усматривается существо политической практики.
Во-вторых, в плане анализа политических целей обстановка иная, несмотря на новые тенденции в Интернационале, возникшие благодаря воинственному пацифизму французских студентов и рабочих, которых называли прудонистами, или же, наоборот, тем тенденциям, которые Маркс называет «глупыми проитальянскими симпатиями англичан»[1012]. Конечно, по мнению Генерального совета – в связи с австро-итальянской войной 1866 года, вовлекшей в свою орбиту два общества, в которых силы рабочего пролетариата находились еще в эмбриональном состоянии, – рабочие должны придерживаться строгого нейтралитета. Однако это уже не будет сказано в 1870 году, когда участниками франко-прусской войны станут две нации с уже развитым рабочим движением. Тут дело будет касаться всех трудящихся. Однако воюющие стороны находятся в разных положениях. В Воззвании 23 июля война рассматривается как решающий момент для дела независимости и единства Германии. Она должна привести к освобождению страны, всей Европы от постоянной угрозы бонапартизма. Итак, несмотря на прусский режим, несмотря на Бисмарка, немецкая война рассматривается как война «справедливая», хотя, вообще-то, сам этот термин не употребляется. Мы просто можем прийти к такому заключению на том основании, что немецкая нация рассматривается как «историческая» и необходимая, а также основываясь на характеристике рабочего движения Франции и Германии. В письме Энгельсу от 20 июля 1870 года Маркс подчеркивает, что вслед за прусской победой последующее преимущество Германии передвинет центр тяжести западноевропейского рабочего движения из Франции в Германию, поскольку «немецкий рабочий класс в теоретическом и организационном отношении превосходит французский. Его перевес на мировой сцене над французским был бы в то же время перевесом нашей теории над теорией Прудона и т.д.»[1013]. Действительно, в 1869 году «наши» – как говорит Энгельс – на съезде в Эйзенахе набрали очки, объединив под знаменем классовой борьбы Союз немецких рабочих обществ и Всеобщий германский рабочий союз. Приоритет национальных интересов немцев проистекал не из политического строя и не из дипломатических уловок, в которых Пруссия играла роль жертвы, и даже не из возможности, представившейся наконец немецкому пролетариату, действовать на объединенной территории. Речь шла о преимуществе, проявившемся благодаря образованию социал-демократической рабочей партии и отсутствию прудонистского течения. Это весьма перспективная идея, отличающая ведущие партии от всех прочих[1014]. Крайняя форма, которую эта мысль приняла в начале франко-прусской войны, по правде сказать, не пробила себе дороги, но, как мы увидим, она укоренилась в сознании немецких социал-демократов и многочисленных активных последователей марксизма в других странах.
Если историческое значение войны 1870 года можно рассматривать в этом плане, то среди тумана дискуссий о войне, происходивших в период I Интернационала, начинает прорисовываться третий аспект. В отношении роли рабочего класса в антивоенной борьбе социалистическая мысль обогащается благодаря широкой дискуссии на Лозаннском (2 – 8 сентября 1867 года) и Брюссельском (6 – 13 сентября 1868 года) конгрессах. Возникла дискуссия по чисто внешней причине: речь шла об отношении этих двух конгрессов к конгрессам Лиги мира и свободы, которые эта последняя созвала сразу же после конгрессов Интернационала – в Женеве в 1867 году и в Берне в 1868 году. Здесь тесно переплелись две проблемы: о степени автономии рабочего Интернационала по отношению к Лиге, в которой преобладающим, но не исключительным элементом являлось пацифистское крыло либеральной буржуазии, и о дифференцированной оценке причин войны. В качестве инструкции своим делегатам на Лозаннском конгрессе Генеральный совет рекомендовал не примыкать к конгрессу Лиги, поскольку возникли подозрения в том, что «в ее намерения не входило бороться против истинных причин войны»[1015]. Хотя в Лозанне у Лиги были свои горячие сторонники, особенно среди швейцарских делегатов, победила рабочая автономия, и конгресс обусловил присоединение Интернационала к выработанной декларации о войне[1016]. Год спустя Брюссельский конгресс, не удовлетворившись простым отклонением приглашения Лиги, в свою очередь призвал ее примкнуть к Интернационалу[1017]. Об этой гордости трудящихся Маркс в уже цитированном нами «Обращении к национальному рабочему союзу Соединенных Штатов» в мае 1869 года говорит так:
«…Рабочий класс вступает на арену истории уже не как покорный исполнитель, а как независимая сила, сознающая свою собственную ответственность и способная диктовать мир там, где его так называемые хозяева кричат о войне»[1018].
В какой степени гордое самосознание Интернационала было связано с оригинальной коллективной концепцией причин войны? Дискуссии в Лозанне и в Брюсселе ясно показывают, что единство по этому вопросу достигалось с трудом. Кое-кому война представлялась анахронизмом, и возможность ее вытекала из суеверия и неведения народов; для других ее причинами являлись произвол и деспотизм правительств, не представлявших законных интересов трудящихся. (Здесь чувствуется влияние некоторых рабочих кругов Франции, заклятьях врагов империи.) Наконец, в Лозанне утвердилась позиция Сезара де Папа, поддержанная Эккариусом: «Основной и первой причиной войны является пауперизм и отсутствие экономического равновесия». На смену этой позиции пришла другая: «Недостаточно распустить армию по домам. Необходимо также изменить и общественный строй с помощью более справедливого распределения производства»[1019]. Первая формулировка Толена[1020], хотя и весьма расплывчатая, не только сделала возможным принятие воззвания, но и впервые, акцентируя внимание на социально-экономических причинах войны, повлекла за собой серию более отработанных документов на эту тему, особенно характерных для II Интернационала.
Наконец, что касается надежд и будущего рабочего движения, то появляются первые признаки марксовского интернационализма, придающие определенную реальность мечте о мире, который когда-нибудь будет обходиться без шовинизма и войн. Именно так понимаются выражения истинного братства, которыми обмениваются трудящиеся враждующих сторон в ходе конгрессов Интернационала, как и международные сборы средств в пользу бастующих. В июле 1870 года Маркс отмечает «великое событие, не имеющее параллелей в истории прошлого»: «Послания мира и дружбы», которыми обмениваются митинги немецких и французских рабочих: