[222], осуществить гармонический синтез, с одной стороны, методов, используемых в естественных науках, и их философий, которые получили свое развитие уже после Маркса и Энгельса, и, с другой – социальной философии Маркса.
Влияние эмпириокритицизма[223] объясняется тем, что диалектический материализм Энгельса не мог быть согласован с данными современных естественных наук. Последние открытия в области физики породили серьезные сомнения в ценности понятия материи: атом, который до сих пор рассматривался как конечный материальный элемент мира, теперь превращается в средоточие энергии и силы. В научных дискуссиях той эпохи говорили об «исчезновении материи». Такие эмпириокритицисты, как физики Эрнст Мах и Рихард Авенариус, сделали из этого вывод о том, что мир дан человеческому знанию непосредственно в ощущениях. Все понятия, употребляемые людьми, есть не что иное, как знаки, указывающие на эти непосредственные ощущения и комплексы ощущений; это мысленные символы, знаки, которые служат для общения между людьми, их взаимопонимания и облегчают его, но не имеют никаких коррелятов в реальности. Это чистые символы, представленные в виде вещи, причины, тела, атома, материи; и даже то, что обычно называют законами природы, в сущности, есть не что иное, как мысленные символы, рабочие гипотезы. С точки зрения эмитириокритиков, формирование подобных понятий, формулировка законов природы как в жизни, так и в науке есть процесс, существующий вследствие того, что человеку свойственно стремиться к экономии работы мозга, к экономии собственного мышления. Этот принцип «экономии мышления» означает отказ от классических материалистических понятий, таких, как закономерность или причинность, которые являются метафизическими предположениями, лишенными какой бы то ни было экспериментальной основы. Материя становится чистым мысленным символом, обозначающим относительно устойчивый комплекс элементов ощущения, а категории причины и следствия заменяются функциональным понятием постоянства определенных связей. Следовательно, хотя любое знание можно свести к ощущению и комплексам ощущений, формирование понятий все же необходимо для человека и для его собственной познавательной деятельности: процесс познания есть не что иное, как управление ощущениями посредством понятий с целью достижения как можно большей простоты во взаимопонимании и как можно большей экономии интеллектуальной деятельности. Значит, научная мысль выполняет главным образом функцию упрощения общения между людьми, их взаимопонимания, когда дело касается содержания их чувств. Однако любой философ, знакомый с таким построением, должен отметить, что в конечном счете при любой концептуализации игнорируется реальность и возникает противоречие ей в том смысле, что с помощью понятия делается попытка в потоке ощущений зафиксировать нечто такое, что в действительности не может быть зафиксировано.
Одной из основных проблем для Маха и Авенариуса стало решение вопроса о том, каким образом из ощущений, носящих субъективный характер, возможно вывести объективность физического мира и его познания. Богданов, согласившись с их теорией, по которой ощущение есть элемент познания, тем не менее полагает, что эмпириокритицизм несостоятелен, так как не преодолевает дуализма между психическим и физическим. Сам Богданов предлагает – и идет дальше Маха и Авенариуса – монизм, согласно которому физические и психические явления представляют собой различно организованные элементы одного и того же опыта: психические элементы – индивидуально организованный опыт, а физические – опыт, социально организованный[224]. Проблему субъективного происхождения и объективной, всеобщей ценности всех знаний об окружающем мире Богданов решает путем выдвижения гипотезы о том, что объективность имеет право на существование благодаря привычке и общественному соглашению. Физический мир есть социально согласованный, социально упорядоченный или социально организованный опыт. В соответствии с этим мировоззрением такие категории, как время, пространство, причинность, закономерность, величина, качество и т.д., не являются свойствами окружающего нас мира или вещами в себе – они теряют всякий объективный характер и становятся простыми формами организации, или упорядочения опыта, лишь позволяющими человеку формировать объективный мир. Однако эти формы упорядочения имеют общую ценность для всех людей, ибо они утвердились на основе взаимного соглашения и получили, так сказать, всеобщее признание. Реальность в своей совокупности есть, следовательно, результат организационного опыта, в основе которого лежат первоначально данные ощущения и который достигает своей универсальной ценности в конечном счете благодаря общественному соглашению об использовании определенных форм и определенных упорядоченных понятий.
Признавая за общественным соглашением столь решающую роль в построении научно упорядоченного и познаваемого мира, Богданов считает, что он не только остается верным марксизму и его теории общественной обусловленности познания, но и, кроме того, обеспечивает марксизму лучшую философскую базу, чем Энгельс. Об этом особенно ярко свидетельствует его концепция истины: по Богданову, истинность мысли выводится всегда только из ее утверждения в определенном социальном контексте. И главное, истина не является объективной надысторической величиной, как считал Плеханов. По Богданову, истинно то, что представляет собой социальную ценность для определенной эпохи. Значит, все знание есть техника общественно полезной организации опыта и его элементов, ощущений. Такое знание истинно лишь в том случае, если оно помогает определенным группам людей создать себе мировоззрение, делающее возможным их существование. Истина есть «машина, с помощью которой кроится, перекраивается и сшивается реальность»[225]. Цель познания не в постижении реальности, а в адекватной организации нашего опыта, исходя из его элементов.
Подобно тому как мышление заключается в организации элементов опыта, любая человеческая деятельность вообще является организационной деятельностью. Смысл любой организации – создание состояний равновесия самых разнообразных противоположных сил. Но любое равновесие, однажды достигнутое, может быть вновь нарушено появлением новых, свободных сил. Следовательно, борьба за достижение равновесия становится не только высшим принципом организаторской деятельности человека, но и законом развития мира и истории; в этом смысле и диалектика, по мнению Богданова, есть борьба – борьба за ликвидацию неустойчивости, порождаемой в результате противостояния различно ориентированных сил.
Отталкиваясь от этого нового философского обоснования марксизма, в котором поставлена цель преодолеть механистический детерминизм, развитый в последних работах Энгельса и Плеханова, Богданов приходит к тому пониманию общества и революции, которое было уже нами ранее проанализировано. Его философия приобретает форму «общей теории организации», способной организовывать и планировать состояние равновесия будущего общества. Таким образом, Богданов мог заявить, что его философия в состоянии преобразовывать мир, более того, что она – революционная теория. Организация, или плановое преобразование мира, как он полагал, с одной стороны, было необходимым новаторством по сравнению с историческим детерминизмом и фатализмом Плеханова; с другой стороны, она апеллировала к активности человеческого воображения ввиду общей цели и предоставляла свободу действия в строительстве будущего общества. Придавая такое значение опыту организации в развитии истории и в социальном прогрессе, Богданов отводит сознанию исключительно важную, хотя и не первостепенную[226], роль. Это радикально отличает его от «ортодоксальных» критиков, чьи доводы он опровергал, настаивая на том, что разделение общества нельзя истолковывать схематически, лишь исходя из собственности на средства производства, а нужно дать ему более тонкое объяснение с учетом обладания опытом организации[227], которое может придать роли идеологии больший вес по сравнению с «ортодоксальным» марксизмом.
Было бы, разумеется, неправильным сделать вывод, будто бы Богданов не верил в необходимость завоевания пролетариатом власти и перехода средств производства в руки рабочего класса[228]: для него революция, как и социализация собственности, – необходимая предпосылка для создания коллективистско-коммунистического общества. Однако революция вовсе не изменит участи рабочих или изменит ее в незначительной степени, если они не смогут сами решать собственную судьбу и доверят ее «властям», чуждым классу. В этом смысле, по его теории революции, классовая борьба не считается безусловно единственным решающим фактором пролетарского сознания, выдающаяся же «революционная» роль придается «пролетарской культуре», как мы это освещали выше.
Активистская, волюнтаристская черта философии Богданова – который стремится порвать с детерминизмом, метафизичностью материализма «ортодоксальных» марксистов – непосредственно связана с определением сущности большевизма, которое содержится в его политических и программных трудах: большевизм есть организация, сознание пролетариата и воля революции. Приобретает значение тот факт, что Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме» не вникает в сущность политико-революционной программы Богданова, его интерпретации большевизма. Фактически ленинская политическая теория базируется на организационной, сознательной и волюнтаристской концепции большевизма. По некоторым аспектам его политическая практика гораздо ближе к активизму и волюнтаризму Богданова, чем к детерминизму Плеханова. Ленин сознательно избегает политических дебатов по этому вопросу. Отвечая Богданову, он прибегает к «ортодоксии», к детерминистскому материализму Энгельса и пользуется почти той же философской аргументацией, что и Плеханов, включая догматическую критику последнего в адрес Богданова с самого начала выхода в свет его произведений.