. По мнению Келлес-Крауза, «идеалы, с помощью которых движения реформаторов стремятся заменить существующие общественные нормы, всегда обладают сходством с нормами более или менее далекого прошлого»[375]. Источником идей для будущего всегда является прошлое. Борьба за радикальное преобразование общества со всей очевидностью предполагает разрыв с настоящим, а также с недавним прошлым. Такая борьба вдохновляется более отдаленным прошлым: чем оно более отдаленное, тем радикальнее идеал обновления. Пролетарские идеалы противостоят всем формам эксплуатации и деления на классы – следовательно, черпать эти идеалы следует в более далеком прошлом, в первобытнообщинном строе.
Келлес-Крауз не считал свой «закон революционной ретроспекции» ревизией или исправлением исторического материализма. Более того, он выступал против всех попыток немецких ревизионистов поставить под вопрос определяющую роль экономического фактора в истории и, стремясь подчеркнуть свою верность этому тезису, назвал собственную концепцию «моноэкономизмом». Теория «революционной ретроспекции», по его мнению, применима лишь в области социальной психологии: она была выработана не с целью исправления или «дополнения» марксизма, а единственно для того, чтобы дать теоретическое объяснение тому специфическому способу, с помощью которого общественное сознание формируется экономическими условиями. Обобщая, он утверждал, что каждая экономическая формация удовлетворяет и развивает одни потребности за счет других, развившихся при предшествовавшей формации и подавленных новой. Носителями этих «подавленных» потребностей выступают угнетенные и эксплуатируемые классы, из чего следует, что идеалы этих классов соответствуют архаическим нормам прошлого.
Этой концепции давались разные оценки. Некоторые исследователи-марксисты считают, что независимо от своих намерений Келлес-Крауз – подобно Абрамовскому, с которым он солидаризировался и чьи работы внимательно читал, – фактически стал на идеалистические позиции «феноменализма» и психологизма[376]. Подобная критика представляется нам чересчур резкой. Более уравновешенной выглядит оценка Кшивицкого, по мнению которого Келлес-Крауз «слегка видоизменил» исторический материализм, придав большее значение историческим традициям[377]. Кроме того, теорию «исторической ретроспекции», по-видимому, можно оценивать и в отрыве от общих, «феноменологических» позиций ее автора. Ведь речь идет, помимо всего прочего, не о некоей всеобъемлющей теории, а лишь о теоретическом объяснении некоторых исторических явлений, отмеченных также и Марксом. Сам Келлес-Крауз приводит знаменитое место из «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта», где говорится о значении традиций. Если бы он мог познакомиться с перепиской Маркса, то нашел бы подтверждение своим мыслям в письме Маркса к Энгельсу от 25 марта 1868 года, где автор «Капитала» пишет, что «вторая реакция» на французскую революцию и связанное с ней Просвещение «заключается в том, чтобы заглянуть за пределы средневековья в первобытную эпоху каждого народа», и что эта вторая реакция «соответствует социалистическому направлению»[378]. А еще более убедительное подтверждение своему тезису он обнаружил бы в известных набросках письма Вере Засулич (1881), в которых Маркс утверждает, что коммунизм явится возрождением в более высокой форме «архаического типа» общинной собственности[379].
По данному поводу можно добавить, что немаловажные примеры «закона исторической ретроспекции» встречаются в идеологии польских демократов романтической поры, мысленно обращавшихся к старинному славянскому коммунитаризму и теориям русских народников, в которых идеализировался древний институт русской сельской общины. Келлес-Крауз очень хорошо знал как польскую демократическую традицию, так и русское народничество[380]; весьма вероятно поэтому, что именно такого рода примеры стояли перед его мысленным взором, когда он приступил к теоретическому осмыслению диалектики ретроспекции.
В числе теоретических концепций первых польских марксистов следует упомянуть также теорию Кшивицкого о «бродячих идеях»[381]. Она представляла собой косвенный ответ на критику, обращенную в адрес польских марксистов одним из представителей «варшавского позитивизма», Владиславом Всеклицей, который опубликовал в 1882 году памфлет «Фантазии польских социалистов по поводу доктрины их учителя». В памфлете утверждалось, что осуществление социализма в условиях Польши – преждевременное и невозможное предприятие. Говорилось, что поскольку необходимой предпосылкой социализма выступает максимальный уровень капиталистического развития, то распространение социалистических идей в отсталой стране есть анахронизм, аномалия, наносящая ущерб нормальному, естественному развитию; польские же социалисты не понимают простой истины: то, что на Западе – наука, в их стране – лишь утопия. В сущности, речь здесь шла о тех самых полемических аргументах, к каким прибегали в своей полемике с социалистами и русские либералы, тоже обращавшиеся с этой целью к авторитету Маркса[382]. Как правило, они ссылались на предисловие Маркса к первому немецкому изданию «Капитала», где говорится, что законы общественного развития прокладывают себе путь с «железной необходимостью» и что отсталые страны должны пройти те же фазы развития, которые уже оставлены позади развитыми странами. Речь шла о серьезной проблеме, и польские социалисты чувствовали, что им необходимо осмыслить ее и найти для нее собственное решение.
Рассуждение по этому поводу Кшивицкого вызывает в памяти статью Чернышевского «Критика философских предубеждений против общинного владения», а также доводы Маркса из уже упоминавшихся набросков письма Вере Засулич. Кшивицкий решительно утверждал, что все великие исторические идеи уходят корнями в «потребности жизни», то есть в определенные социальные и экономические условия. Идеи, намного опережающие свое время, осуждены оставаться бесплодными утопиями; чтобы сделаться силой, способной творить историю, они должны изменить самим себе. Это не значит, однако, что идеи, возникшие в передовых странах, не содержат ничего полезного для экономически отсталых обществ. Великие исторические идеи всегда порождаются экономическими условиями данной конкретной страны, но вскоре обретают самостоятельность и начинают «блуждать» по другим странам. Таким образом, когда идея, возникшая в обществе, ушедшем дальше по пути эволюции, начинает действовать в более отсталой, но развивающейся стране, она становится самостоятельным двигателем ее прогресса и ускоряет ее историческое развитие. Прекрасным примером превращения такого рода, по мысли Кшивицкого, была та роль, которую древнеримское право сыграло в развитии европейского капитализма: оно дало юридические модели контрактов, которые соответствовали потребностям складывающихся торговых отношений, связанных с ростом товарного производства, и, следовательно, обеспечивало западной буржуазии отличное решение ее юридических проблем. Кшивицкий считал, что аналогичную роль выполняет распространение современного социализма в отсталых странах: оно позволяет трудящимся и прогрессивной интеллигенции перешагнуть в процессе собственной идейной эволюции промежуточные фазы буржуазной демократии и утопического социализма и тем самым облегчает и ускоряет социально-экономическое развитие. По своей внутренней логике эта концепция опровергала не только точку зрения либеральных критиков марксизма в Польше, но и теоретические позиции социал-демократов, истолковывавших марксизм в духе позитивистского эволюционизма[383].
Чтобы глубже проанализировать социологические концепции первых польских марксистов, их пришлось бы рассматривать в контексте других идейных течений в Польше последней четверти XIX века. Этот период отмечен именами многих талантливых польских социологов, таких, как Болеслав Лимановский, теоретик ППС, сочетавший идеи Конта с теоретическим наследием польских мыслителей-романтиков; Зигмунд Балицкий, теоретик «интегрального национализма»; Людвик Гумплович, завоевавший в последующие годы международное признание; Эдвард Абрамовский, Леон Винярский и другие. Со своей стороны и первые марксисты сыграли важную роль в закладке основ польской социологической традиции. Чтобы полностью оценить значение сделанного ими, следует вспомнить, что путь к научной карьере для них был наглухо закрыт: ни в русской, ни в прусской частях Польши не существовало польских высших учебных заведений, в Краковском же и Львовском университетах кафедры общественных наук находились в руках консервативных клерикалов. В подобных условиях Кшивицкий мог надеяться получить кафедру только в русском Варшавском университете, однако он не в состоянии был бы принять ее по патриотическим соображениям. Преподаватель по призванию, он на протяжении многих лет читал лекции на нелегальных, подпольных курсах. Такие курсы устраивались в Варшаве на частных квартирах, и их участники по соображениям безопасности постоянно переезжали с одного места на другое, из-за чего эти курсы нередко называли «летучим университетом». Многие другие польские исследователи того времени – как правило, лучшие – находились в таком же положении и принимали для себя такое же решение.
5. Келлес-Крауз и национальный вопрос
Поскольку Польша была порабощенной страной, то, само собой разумеется, одним из важнейших вопросов для польских мыслителей являлся «национальный вопрос» в самом широком смысле этого понятия. Не удивительно, что и польские марксисты уделяли ему большое внимание. Самый значительный вклад в его разработку внесли Роза Люксембург и Келлес-Крауз. Что касается первой, то она широко известна на Западе и ее идеи рассматриваются в других главах настоящего тома. Работы же Келлес-Крауза по национальному вопросу, написанные на польском языке в 1900 – 1904 годах