Хотя знакомство с немецкой академической философией, с которой он продолжает поддерживать регулярные контакты и после 1873 года, по-видимому, не слишком стимулирует его научную работу, про него никак нельзя сказать, что он удовлетворился тихой и спокойной жизнью исследователя, кичащегося своим внутренним духовным богатством. Интерес к нравственным вопросам у него неотделим от инстинктивного отвращения ко всякой форме мистического аскетизма и вымученной умозрительности. Поэтому немецкая философская литература второй половины XIX века – от работ задорной гербартианской школы до первых приобретений новых наук, исследующих человеческое сознание, – дает ему обильный материал для размышлений и обобщений с учетом долговременной перспективы. Развитие этики и педагогики в связи с новыми усилиями по научному переоснащению психологии, с новым вкусом к эмпирическому исследованию, обогащенному применением более тонких концептуальных категорий, расширяет его интеллектуальный кругозор, но в то же время и удерживает от соблазна поспешных глобальных выводов. Точно так же распространение его интересов на новые области исследований, например методологию истории, новые направления общественно-политических дисциплин, способствует тому, что процесс теоретического созревания Лабриолы замедляется: он идет как бы подспудно, большей частью лишь отрывочно проявляя себя вовне.
Результаты этого процесса становятся видимы после его завершения, когда – уже в 1887 году – Лабриола публикует вступительную лекцию «Проблемы философии истории»[427], где в кратком наброске сконцентрированы итоги пятнадцатилетних размышлений и исследований, поражающие как плодотворностью новых философских выводов, так и открытостью в отношении неясных проблем. Достаточно сопоставить этот текст с предыдущими публикациями периода преподавания в университете (особенно с «педагогическим очерком» 1876 года «О преподавании истории» и «психологическим очерком» 1878 года «О понятии свободы»[428]), чтобы наряду с непрерывной линией преемственности выявить новый уровень зрелости, достигнутый автором.
Впрочем, в 1887 году Лабриола уже менее всего ограничивает себя узкими рамками чисто профессиональных обязанностей, в которые он замкнулся на столь долгий срок начиная с 1873 года. Его отключенность от политики на протяжении всего этого времени была полной, если не считать краткого периода осенью 1874 года, который он провел в Болонье, участвуя на страницах местной газеты «Мониторе» в избирательной кампании (но уже тогда он говорил в письмах, что принял приглашение редакции исключительно от скуки). Еще до этого он начал сомневаться в способности умеренных удержаться на высоте поставленных ими перед собой задач. Но вместе с тем он и не видел альтернативы умеренным. Мысль же смириться с ролью стороннего наблюдателя порождала у него инстинктивный протест. Летом 1875 года, характеризуя в одном из писем к Бертрандо Спавенте убожество экономической и политической жизни в Анконе (куда его послали членом экзаменационной комиссии). Лабриола, похоже, все еще ждет, что произойдут какие-то невероятные события, способные изменить существующее положение. Он пишет:
«Я по-прежнему задаюсь вопросом: неужели в Италии не найдется дюжины людей, наделенных чувством государственной ответственности, которые бы покончили с этим пустопорожним говорением о свободе и возродили серьезное отношение к делу? Государство должно представлять собой господство лучших, а лучшие не рождаются на свет по воле случая, что бы там ни говорили Дарвин и мошенники, называющие себя либералами»[429].
Время от времени, однако, Лабриола снова впадает в состояние «равнодушного отвращения», которым были отмечены его юношеские годы. После падения правительства Правой он упрекает умеренных в том, что они «неспособны даже играть роль оппозиции»[430]. В 1879 году он не без ехидства спрашивает самого Спавенту:
«Прежде я думал, что партия умеренных годится на что-нибудь, хотя бы пока находится у власти. А выходит, она ни на что не способна? Кому же в конце концов надлежит навести хоть немного порядка?»[431]
Явление парламентского трансформизма, воспринимаемое Лабриолой как сплошная гнусность, усугубляет его пессимизм. Если раньше он находил хотя бы теоретические оправдания политике умеренных, то теперь пессимизм сокрушает и эти доводы. Все в том же 1879 году, отвечая другому из деятелей умеренных, Камилло Де Меису, который прислал ему экземпляр своей брошюры, Лабриола, отметив, что прочел ее «с большим огорчением», пишет далее:
«Вообразите себе картину этих дней, когда после длительного сговора Никотеры и Селлы дело дошло до откровенного сожительства левых с умеренными! Умеренные, начиная со Спавенты, Бонги, Ланцы и прочих, словно голову потеряли. Особенно молодежь! Бедная наша страна! Все поражено болезнью, все. Никаким лекарством тут не помочь. Дела идут все хуже»[432].
Проглядывающее в этом едком пессимизме разочарование в минувшем политическом увлечении пока по-видимому, не находит никакого другого выхода, кроме горестной констатации собственного бессилия. Обличение продажности, царящей в политической жизни, грозит вследствие этого парализовать любые попытки более глубокого анализа и вылиться в конечном счете в «злословие», не представляющее ни для кого практической опасности. Никаких других указаний, судя по всему, нельзя извлечь из ярких вспышек возмущения, которые часто повторяются в письмах Лабриолы к Бертрандо Спавенте. Достаточно привести следующие негодующие строчки из письма от 22 октября 1882 года:
«В письме не берусь объяснить Вам таинства Рима. Как смог бы я описать каждодневные сцены публичной торговли голосами в редакции „Пополо романо“? А как прелестно видеть Шове, прогуливающегося под ручку с Шошаммоккой… Даже вся философия истории не снабдит вас способностью понять Коккапьеллера… Каждый день видеть, слышать, обонять, трогать, вдыхать, ощущать эти навоз, грязь, гнусь, мерзость, ложь, бесстыдство – вот после этого-то и возникает точное, ясное и законченное представление о том, что такое Италия. Правда, можно задохнуться, но, когда миг смертельной опасности миновал, продолжаешь себе жить как ни в чем не бывало благодаря способности к приспособлению»[433].
Таким образом, напряженной исследовательской работе и теоретическому анализу в этот период сопутствует полный отход от политики. «Отвращение к политической коррупции», о котором сам Лабриола говорит в уже упоминавшемся первом письме Энгельсу[434], грозит, иначе говоря, превратиться в предлог, оправдывающий аристократическое уединение и практическую бездеятельность. Еще в 1883 году после смерти Бертрандо Спавенты он пишет его брату Сильвио, государственному деятелю лагеря умеренных, вытесненному политикой трансформизма с итальянской политической сцены:
«Здесь я ни с кем не вижусь и даже не читаю газет. Впрочем, пока Депретис не решится собственной кончиной положить конец нынешнему золотому веку, мы ни во что не должны ввязываться»[435].
И все же Лабриола не стал ждать смерти Депретиса, чтобы сменить беспросветный пессимизм на новый боевой политический задор в соответствии с новыми взглядами, сложившимися у него после кризиса политики умеренных.
4. От умеренной ориентации к социалистическому радикализму
В 1889 году в лекции, прочитанной в рабочем клубе в Риме, Лабриола, касаясь собственных социалистических убеждений, сказал, что вступил на «этот путь новой идейной веры» в 1879 году, то есть за десять лет до того[436]. Тем не менее первая часть этого пути походила на подземную реку, была скрыта от глаз и не была отчетливо видна даже самому идущему, если учесть, что отправная точка его находилась так далеко. Год спустя после этой лекции Лабриола в письме Энгельсу уточнял, что в 1879 – 1880 годах он «почти совсем уже перешел на позиции социалистических воззрений, но больше в силу общего вúдения истории, чем по внутреннему импульсу активной личной убежденности»[437]. Именно этим и объясняется то, что новые интеллектуальные позиции смогли столь долго сосуществовать с упоминавшейся политической бездеятельностью, затянувшейся до 1886 года. В то же время медлительность этого процесса созревания в значительной мере отражала медлительность и трудности самого процесса формирования социалистического движения в Италии.
Организационные успехи, продемонстрированные было анархистским движением в 70-е годы, в конце концов не привели ни к чему. Среди самих анархистов к этому времени ширилось понимание закономерности провала их борьбы, ведущей лишь к росту числа жертв и оставляющей общество в прежнем состоянии разобщенности, пассивности и покорности старым и новым угнетателям. Как раз в 1879 году, том самом, когда философ Лабриола начал проникаться идеями социализма, появилось знаменитое открытое письмо Андреа Косты «К моим друзьям в Романье», в котором отважный боец Интернационала анархистов вынужденно признавал, что «революция – вещь серьезная», и призывал своих соратников к самокритике[438]. Но эта благородная, хотя и продиктованная идейной нечеткостью попытка Косты, который хотел бы, сохранив идеологические основы анархистской традиции, объединить социалистов всех оттенков, не могла заложить прочных основ социалистического движения в Италии. Еще десять с лишним лет это движение оставалось раздробленным на местные группы и партии, неспособные выработать общую программу и стратегию. Марксизм пока не стал для него идейно объединяющим и организующим элементом.