разума»[459], не может служить перспективой новой социальной революции, в частности, потому, что эта перспектива опирается на «теорию, измеряющую преобразования меркой столетий»[460]. Речь идет «не о том, чтобы отбросить политические свободы, а о том, чтобы дополнить их; не о том, чтобы сделать шаг назад, а о том, чтобы пройти много шагов вперед по пути политической демократии»[461]. Однако именно в силу этого задача новой социальной революции куда сложнее той, которую решала революция буржуазно-демократическая.
«В этом и состоит пока главнейшая заслуга социализма: в том, иначе говоря, что он открывает и описывает подлинную природу новейшего врага – капитала и пригвождает к позорному столбу шарлатанов, лицемеров и демагогов либерализма.
Если немногочисленному кругу философов было относительно легко распознать, а охваченной энтузиазмом толпе – насмерть поразить конкретных носителей общественной тирании, то куда сложнее в наши дни вырвать когти у нового, скрытного и безликого врага, каким является капитал, и уберечься от коварных происков либералов. Ведь банк, способный множеством способов угнетать наемный труд, не потащишь на эшафот, как Людовика XVI. Ведь железный закон заработной платы не сокрушишь, как крепость или дворец. Ведь общественную организацию труда не заменишь с такой же легкостью, с какой королевскую стражу заменили национальной гвардией. Ведь рабочие не выстраиваются в сомкнутые ряды производственных кооперативов с тем же энтузиазмом, какой увлекал в 1793 году французских пролетариев, готовивших отечеству непрочную славу наполеоновских побед, а своим детям – горькую участь наемных тружеников. Ведь здесь будет недостаточно ни красноречия жирондистов, ни отваги якобинцев! Речь идет о колоссальной, многообразной и долговременной работе, – о работе, необходимой для переделки всего общественного организма.
XIX век, отмеченный частичными успехами и разочарованиями либерализма, знаменует лишь начало. Мы находимся на заре нового времени»[462].
Таким образом, Лабриола вновь подчеркивает необходимую связь между политической демократией и социализмом. Но теперь социализм в его представлении выходит на передний план и занимает центральное место на сцене. И это центральное место ему надлежит удерживать на протяжении «долговременного» периода, по отношению к которому либеральная эпоха была не более чем прологом.
5. Зрелый марксист
Лекция 1889 года о социализме еще несет на себе отпечаток разнородных влияний и теоретических мотиваций (особенно обращают на себя внимание в этом отношении подход к анализу истории и теоретизирование по поводу так называемого «юридического социализма»[463]). И все же эта лекция с очевидностью показывает, что в формировании Лабриолы-марксиста уже произошла закладка основ. Приобретение их пришло не путем ученической зубрежки и не в форме внезапного озарения: оно явилось результатом медленно созревавшей независимой теоретической разработки в сочетании с интенсивным и бурным накоплением политического опыта. Углубление этого процесса формирования в последующие годы происходило таким же точно образом и привело к состоянию зрелости лишь в 1894 году, когда Лабриола смог наконец написать Энгельсу, что у него «отпали все сомнения насчет материалистического истолкования истории»[464].
Таким образом, из работ Маркса и Энгельса – не только прочитанных еще до 1889 года (главным образом в журналах «Социал-демократ» и «Нойе цайт»), но и тех, что попадали к нему в последующие годы, вплоть до совсем редких книг, которые он упорно разыскивал на международном букинистическом рынке или раздобывал благодаря помощи Энгельса, – Лабриола извлек не готовое учение, явившееся ему как бы в результате прозрения, а интеллектуальный стимул к исследованию исторической практики, на почве которой и происходила решающая проверка истинности добытых результатов. Теперь в еще большей степени, чем во всей его предыдущей деятельности, ритм идейно-теоретического созревания Лабриолы-марксиста определялся именно этим взаимообменом теории и практики. Подобный метод, разумеется, никоим образом не гарантировал немедленного успеха, как в том впоследствии Лабриоле пришлось убедиться на собственном, довольно горьком и разочаровывающем опыте участия в практической работе в рядах социалистического движения. Однако в отличие от периода пребывания в лагере умеренных он теперь не только ощущал в себе способность преодолевать чувство сокрушенности и банкротства, но и находил надежные точки опоры в истории собственного времени, в сознании своего движения вместе с нею вверх и вперед, к целям прогресса, уже не скрытым от глаз в тумане будущего.
Отправной точкой для практической деятельности Лабриолы-социалиста послужила директива, выдвинутая Международным социалистическим конгрессом, который был созван в Париже в зале «Петрель» 14 июля 1889 года в ознаменование столетия революции 1789 года. Эта директива предусматривала организацию международной манифестации 1 мая под лозунгом восьмичасового рабочего дня. Лабриола был одним из немногих в Италии, кто деятельно принялся за подготовку этого мероприятия, невзирая на организационную слабость все еще совершенно разобщенного социалистического движения. Сверх того он с большой энергией взялся за разъяснение стратегического значения требования «восьми часов», выдвигавшегося в противовес предыдущему лозунгу «права на труд», который вплоть до этого момента доминировал в выступлениях безработных.
«В манифестации за восемь часов, – писал он, – заключен целый комплекс практических, конкретно осуществимых идей. Сокращение рабочего времени – если оно будет повсеместным и систематическим – поведет к увеличению числа реально занятых рабочих и уменьшению численности безработных, сузит поле конкуренции между трудящимися и ограничит эксплуатацию: оно ознаменует шаг к обобществлению капитала.
Люди, которые выдвинули идею этой великой манифестации, не просто знают, чего они хотят, но и знают, как идти к намеченной цели»[465].
Параллельно с разъяснением этой стратегической установки («кто знает путь, который предстоит пройти, тому известны и все его этапы в их последовательности») Лабриола вел настойчивую пропагандистскую борьбу против «вредного» требования «права на труд». Вероятно, ему уже были знакомы содержащиеся в «Классовой борьбе во Франции» мысли Маркса по поводу рожденного революцией 1848 года лозунга «право на труд» – «этой первой неуклюжей формулы, в которой находят обобщенное выражение революционные потребности пролетариата» (на анализ Маркса он будет ссылаться и позже, говоря, что «басня о праве на труд кончилась трагедией июньских дней»)[466]. Примечательно вместе с тем, что выводы, сходные с Марксовыми, делались им не столько на основе теоретических выкладок, сколько на базе анализа конкретного политического опыта, лично им пережитого в рядах итальянского рабочего движения. Именно этот опыт научил его с недоверием относиться к лозунгам типа «право на труд», которые, с одной стороны, поддавались буржуазной мистификации и использованию в корыстно-эгоистических интересах правящего класса, а с другой – обнаруживали неспособность ускорить дело организации рабочего движения и привести к чему-нибудь, кроме кратковременных вспышек бунта, дорогих сердцу анархистов.
Напротив, в новом лозунге сокращения рабочего времени Лабриола сразу уловил заключенный в нем стратегический потенциал, причем не только для стран, наиболее продвинувшихся по пути капиталистического развития, но и для такой страны, как Италия, которой для преодоления своей исторической отсталости требовалось объединительное движение однородных социальных сил. Иначе говоря, Лабриола был убежден, что даже независимо от непосредственных результатов, которых удалось бы достичь в борьбе за восьмичасовой день, сама эта инициатива в силу своей внутренней логики сможет вновь двинуть вперед процесс, блокированный механизмами политического трансформизма – этим порождением итальянской отсталости.
Нельзя сказать, что Лабриола полностью обманулся в этих своих ожиданиях. Подводя в корреспонденции для «Социал-демократа» итоги тому, что произошло в Италии 1 мая 1890 года, он имел основание заявить о своем полном удовлетворении результатом, далеко превзошедшим то, на что позволяли надеяться численно весьма скудные силы, которые удалось вывести на улицу. Трагикомический страх итальянской буржуазии перед призраком революции, который вновь бродил по Европе, способствовал тому, что манифестация – в иных обстоятельствах рисковавшая пройти незамеченной – приобрела вес.
«Что более полезного могло сделать буржуазное правительство для дела демократии? Пехота, кавалерия и полиция в полном боевом облачении 48 часов кряду судорожно ждали взрыва революции в Неаполе, Риме, Ливорно, Милане, Болонье, Турине – повсюду в Италии. Разве это не праздник по поводу официального выхода социализма на общественную сцену? Синьор Криспи ускорил развитие рабочего движения на несколько лет. От имени всех товарищей надо сказать ему спасибо»[467].
Лабриола пребывал в убеждении, что в ходе первомайской манифестации утвердился и публично заявил о себе «здоровый зачаток партии трудящихся». Однако он не строил иллюзий насчет того, что последующее развитие может пойти быстро и легко. Предостерегая от таких иллюзий, он вместе с тем сразу же ставил вопрос о том, чтó необходимо делать, чтобы способствовать росту этого исторического «зачатка», формированию органической партии итальянских трудящихся. Одним из первых шагов на пути решения этой проблемы явилось сделанное им сразу же после 1 мая (в открытом письме Соччи от 5 мая 1890 года «Пролетариат и радикалы») публичное заявление о политическом разрыве с радикалами