«Я пришел к полному убеждению, – пишет он Турати в конце 1891 года, – что социализм в Италии знаменует не начало новой жизни, а предельное выражение идейной и политической продажности»[478].
Энгельс, вступивший в переписку с Лабриолой в марте 1890 года и получивший в его лице ценный источник точной информации о положении в Италии, не мог скрыть, что поражен пессимизмом своего римского корреспондента, и пытался объяснить этот пессимизм главным образом психологическими соображениями.
«Лабриола, – писал он Каутскому в декабре 1891 года, – очень недоволен ходом событий в Италии; не знаю, не связано ли это с разочарованием, вызванным у него тем, что его вступление в движение не привело сразу же к перелому и подъему»[479].
На деле Энгельса, по-видимому, не до конца убедили объяснения Лабриолы, который, выражая ему признательность за «сердечные советы», заранее пытался защититься от упреков в нетерпении и в одном из предыдущих писем говорил о «некоем замысле», который он вынашивает «с целью популяризации идей научного социализма» как условия реального развития социализма в Италии.
«Для того чтобы социализм родился и получил развитие в Италии, – читаем мы в его письме Энгельсу от 9 ноября 1891 года, – требуются многие условия, которых сейчас нет. Нужно поэтому, чтобы тем временем не было фальсифицировано само понятие социализма»[480].
При таком взгляде на вещи марксизм Лабриолы все еще выглядел несколько доктринерски, и Энгельс не без основания испытывал некоторые сомнения за сей счет. Некая «идея», понятие социализма, предшествующее развитию «вещей» и моделирующее его, – не вступало ли все это в противоречие с той материалистической концепцией истории, которую незадолго до того отстаивал сам Лабриола? И не вело ли это к кризису той самой идеи научного социализма, которую он намеревался «популяризировать»?
На деле так оно и было. Кризис политической веры у Лабриолы во второй половине 1891 года в основе своей был также кризисом теории, и преодолеть его он мог, лишь поднявшись на новую ступень зрелости, но зрелости не только теоретической – зрелости в овладении учением или в труде по его распространению. Чтобы совершить этот шаг, недостаточно было советов Энгельса: как бы ценны они ни были, Лабриола говорил, что они лишь помогают ему завершить свое формирование как социалиста[481]. В попытке выйти из этого своего кризиса 1891 – 1892 годов он в противовес линии Турати, прагматически стремившегося подчинить теорию практике, в конечном счете фактически впал в другую крайность: в продиктованную прекраснодушными мечтами попытку подчинить живую практику теории, которая тем самым превращалась в тюрьму для фактов. Естественно, вскоре ему пришлось убедиться, что и при таком подходе концы не сходятся с концами и для приведения в равновесие соотношения между теорией и практикой все объяснительные категории марксизма следует вновь проанализировать и осмыслить, а не только «популяризировать».
«Практические действия в Италии, – писал Лабриола Энгельсу 3 августа 1892 года, накануне Генуэзского съезда, – ныне невозможны. Нужно написать книги для обучения тех, кто хочет выступать в роли учителей. Италии не хватает полувека развития науки и опыта других стран. Этот пробел нужно заполнить»[482].
Отправляя это письмо, он дошел до конца тупика, в который загнал себя примерно годом раньше. Но понимание того, что исторические пробелы не заполняются писанием книг, пришлю к нему позже, когда он попытался привести в исполнение свой замысел популяризации марксизма, тщательной подготовкой к которому были его курсы лекций, прочитанные в университете[483]. Причем перемена взгляда на возможности практических действий в Италии была вызвана у него, разумеется, не превзошедшим все ожидания результатом Генуэзского съезда, где внезапно, словно по мановению волшебной палочки, возникла та самая партия итальянских трудящихся, за образование которой он тщетно ратовал столько времени. В письме Энгельсу Лабриола излагает мотивы своих глубоких сомнений и одновременно пытается, преодолевая пессимизм своих оценок, выискать хоть какой-то проблеск надежды в самих объективных условиях итальянской обстановки.
«Как бы то ни было, вещь родилась, – пишет он, – а почти все человеческие вещи – по крайней мере по видимости – рождаются плохо и как бы случайно. Теперь важно понять, сможет ли она приносить полезные и устойчивые результаты или ей суждено выродиться в одно из обычных пустопорожних сборищ по-итальянски… Как знать, а вдруг эта неожиданно возникшая маленькая партия с ее на скорую руку одобренной программой породит любовь к дисциплине и чувство ответственности»[484].
Если Лабриоле все же удалось, несмотря на оговорки, которые вызывал у него характер «зачатка», созданного съездом в Генуе, вернуть себе веру в возможности политического действия в Италии, то помогли ему в этом еще раз факты внешней жизни (по отношению к которым, однако, он уже никогда больше не будет просто пассивным наблюдателем). К подобным фактам относилось прежде всего его активное участие в разоблачении банковских скандалов 1892 – 1894 годов и в кампании солидарности и политической поддержки движения сицилийских фаший («первый крупный факт итальянского социализма») – участие, которое способствовало тому, что конкретный опыт политической борьбы слился у Лабриолы воедино с отточенным и углубленным сознанием зрелого теоретика. Правда, его отношениям с партией было суждено всегда носить сложный и трудный характер, но столь же верно и то, что впредь он уже был не в состоянии обходиться без этой партии и постоянно ощущал себя ее составной частью, несмотря на видимые расхождения и полемические колкости. Он чувствовал, что в этой партии ему не подходит ни роль «солдата», ни роль «полководца»[485], но возражал против того, чтобы его считали лишь «теоретическим социалистом». Когда в 1897 году на страницах «Критики сочиале» его мимоходом аттестовали как человека, «теоретически являющегося социалистом, хотя и не состоящего в партии»[486], он отреагировал на это письмом Турати, в котором упомянул о недостатках, характерных для «нас, итальянских социалистов».
«Говоря это „нас“, – отмечал он в письме, – я вовсе не намереваюсь прибегать к традиционно употребляемому множественному числу, потому что я положительно зачисляю сюда и себя, ибо, хотя Сольди, не помню уж в каком номере „Критики“, и объявил меня социалистом in partibus infidecium[487], знаю, что есть и моя доля ответственности за то, что есть хорошего и плохого в партии»[488].
6. От написания «Очерков» до «кризиса марксизма»
В 1892 году Лабриола писал Энгельсу, что принял социалистическое учение «как нечто готовое и разработанное» и на протяжении нескольких лет пользовался им «по-ораторски и от случая к случаю»[489]. Тем самым он указывал предел, у которого остановилось в тот период его марксистское развитие. На пределе этом он делал акцент в упомянутом письме («боюсь, что меня назовут некомпетентным») главным образом для того, чтобы объяснить, почему он отказывается засесть за писание тех книг, в которых, как он сам считал, Италия испытывает острую нужду. Вместе с тем в таком четком понимании собственного предела можно увидеть исходный пункт новой фазы теоретических исследований, которая приведет к окончательному созреванию марксизма Лабриолы – марксизма, понимаемого уже не «как нечто готовое и разработанное», но как определенное, прочно усвоенное направление мысли, которое по самой своей природе есть нечто находящееся в постоянном становлении, а следовательно, подлежащее продолжению, критическому развитию и исправлению.
В осторожности, с какой Лабриола подходил к исследовательской работе в этой новой фазе, следует видеть одну из самых примечательных черт его научного метода. Его самобытный критический подход к марксизму складывался в процессе методологического сомнения, которое удерживало его на значительной дистанции от каких бы то ни было поспешных выводов, как позитивных, так и негативных. Образцовой в этом смысле является его переписка с Энгельсом, где порожденное восхищением преклонение прекрасно уживалось с откровенными критическими оговорками. Причем эти оговорки касались не только второстепенных вопросов, проблем политической тактики (по этим вопросам Лабриола, как правило, доверялся более обширному опыту своего прославленного корреспондента), но и существенных теоретических вопросов. Будучи философом, Лабриола, естественно, особенно интересовался философскими аспектами марксизма, и в этой области его согласие с Энгельсом установилось отнюдь не сразу (и никогда не являлось совершенно полным). Прочитав в октябре 1892 года предисловие Энгельса к вышедшему в том же году английскому изданию книги «Развитие социализма от утопии к науке», в котором автор вновь изложил в переработанном виде теорию исторического материализма, Лабриола не скрывал своего недоумения:
«Я с большим вниманием прочел Ваше предисловие… и очень хотел бы побеседовать с Вами о „материалистическом истолковании истории“, которое, как мне кажется, для достижения зрелости нуждается в более длительном изучении конкретных проблем. Бесспорно, когда речь идет о происхождении (доказательством тому – Ваша книга о происхождении семьи), оно начинает изобиловать трудностями, когда его применяют к сложным явлениям развитых цивилизаций»