Сразу же после окончания второго очерка Лабриола почувствовал неполное соответствие между анализом социального развития в том виде, как он был разработан марксизмом до того, и новыми явлениями в жизни общества. В письме Ромео Сольди от 31 августа 1896 года он, комментируя нечеткие решения Лондонского конгресса II Интернационала, не поколебался написать, что «ныне сами марксистские теории (я говорю о настоящих) становятся отчасти неадекватными новым социально-экономическим явлениям последнего двадцатилетия», и предсказал, что вследствие этого международное социалистическое движение вступит «в длительный период кризиса»[500]. Следовательно, Лабриола уже как будто был подготовлен к идейному взрыву конца XIX столетия, вошедшему в историю под названием «первого кризиса марксизма». Главные деятели этого кризиса – Бернштейн в Германии, Сорель во Франции, Кроче в Италии, – зная сомнения Лабриолы и его нетерпимость ко всякому догматизму, возможно, вначале питали иллюзии, что он примкнет к ним. Но Лабриола разочаровал их, резко выступив против ревизии марксизма, публично порвав с ее вдохновителями и продемонстрировав при этом такую непреклонность, которая могла показаться удивительной в человеке подобного критического ума.
Между тем речь шла не о теоретическом окостенении, не об уходе в глухую догматическую защиту, а о глубокой верности методу и содержанию своей марксистской разработки. Этого не могли понять люди, оказавшиеся в плену предрассудка, в соответствии с которым «критическое» есть лишь противоположность «догматическому». Для Лабриолы же «критическое» противостоит не только «догматическому», но – в равной мере, хотя и иначе, – «поверхностному», «импровизированному». Легковесность противопоказания догматизму, но от этого она не становится ближе к «критическому» в истинном смысле слова, то есть к тому, что для Лабриолы составляло неотъемлемую часть методологических принципов науки. Поэтому он отказывался признавать претензии на научность нападок на теории Маркса. Поскольку марксизм, писал он, «сам по себе есть критика, то и его развитие, применение и исправление могут происходить не иначе, как критически»[501]. В итоге объединение в рамках единой кампании самых разных по своей природе попыток ревизии марксизма под предлогом его «кризиса» способно было вызывать у него лишь раздражение. В то же время в таком объединении он видел самый неопровержимый признак политического характера этой кампании. Попытка научно дискредитировать марксизм, за которым тем самым, в сущности, признавалась его революционная роль, в действительности выражала – независимо от субъективных намерений тех, кто такую попытку предпринимал, – стремление отбросить назад социалистическое движение. Перед лицом такого наступления Лабриола хорошо знал, на чьей стороне он сам.
Остановить Лабриолу не могло и то щекотливое обстоятельство, что с главными участниками кампании «кризиса марксизма» он ранее был связан узами сотрудничества. Впрочем, он реагировал дифференцированно, возможно, отчасти с целью попытаться расчленить силы атакующего противника. Например, с Сорелем, который был инициатором перевода его «Очерков» на французский язык и которому в некотором роде посвящен третий очерк, написанный в форме «писем Сорелю», разрыв носил более резкий характер, вылившись в несколько страниц саркастической полемики, предпосланных в качестве предисловия к французскому изданию третьего очерка (1899). С Кроче, который сделался ревностным издателем «Очерков» в Италии и в 1895 году под влиянием Лабриолы с восторгом неофита приобщился к марксизму и социализму, тон полемики был более мирным, причем не только в личной переписке, но и в публичных выступлениях, вроде «Постскриптума» к французскому изданию третьего очерка, где предпринята попытка доказать научную незрелость критики молодого Кроче в адрес Маркса. В этом более мягком тоне отразилась надежда, что начинающего итальянского философа еще удастся «перевоспитать». Совсем иначе велась полемика с Масариком, которого Лабриола считал первым, кто пустил в оборот тезис о «кризисе марксизма». Вместе с тем Масарик был единственным, с кем у него не было личных отношений, и выступления против него имели целью доказать тщетность академической критики марксизма как таковой[502].
Наконец, в совсем иной плоскости вел он полемику с Бернштейном. Из всех руководителей германской социал-демократии, с которыми Лабриола в предыдущие годы стремился установить связь, Бернштейн представлялся ему подающим самые большие надежды. Он даже ободрил Бернштейна в его первых ревизионистских попытках, которые, как казалось итальянскому философу, могли явиться ответом на потребность дать марксистское объяснение изменениям, происшедшим в капиталистическом мире на протяжении последних десятилетий. Он был солидарен с Бернштейном и тогда, когда тот подвергся нападкам Плеханова, как бы присвоившего себе право поучать других с позиций марксистской ортодоксии. Но когда вышла книга Бернштейна[503] и вся международная печать ухватилась за нее как за главное доказательство реальности столько раз возвещенного «кризиса марксизма», отношение Лабриолы к Бернштейну резко изменилось. У него закралось подозрение, что подобное пропагандистское использование теоретической работы автора-социалиста происходит неспроста, и он дал понять, что находит морально недостойным двусмысленное поведение Бернштейна, который, с одной стороны, уверял, что стремится вести борьбу в рамках партии, а с другой – не упускал случая воспользоваться поддержкой классово чуждых сил извне. Вместе с тем Лабриола признал, что в Германии у этого кризиса есть реальные корни и что выйти из него в самом скором времени будет невозможно. Выступив на страницах «Мувман сосьялист» с критикой теоретических предпосылок, содержавшихся в книге Бернштейна, он позволил себе закончить статью в несколько отрешенном тоне.
«По правде говоря, за всеми этими шумными спорами стоит серьезный и важный вопрос. Пылкие, боевые, нетерпеливые ожидания недавних лет – ожидания, грешившие чрезмерной точностью в деталях и оттенках, – ныне наталкиваются на сопротивление в виде усложнившихся экономических отношений, более запутанных передаточных механизмов в сфере политики. И тогда те, кто не умеет привести свое психологическое время (а в переводе на простой язык это означает: терпение и наблюдательность) в соответствие со временем внешнего мира, устают на полпути и покидают наши ряды»[504].
А позже в письме к Кроче, не будучи связанным соображениями политической тактики, он говорил еще откровеннее:
«Социализм сейчас переживает момент остановки. Это лишь подтверждает правильность исторического материализма. Экономико-политическая действительность усложнилась. Этот кретин Бернштейн может воображать себе, что сыграл роль Иисуса. Этот простак Каутский может предаваться иллюзии, будто он призван быть стражем священного ковчега. Этот интриган Мерлино может уверять, что служил делу социализма, находясь в действительности на службе полиции. Этот Сорель может верить, что исправил то, чего никогда не мог выучить… Но скажите на милость, в чем же состоит та действительная новизна мира, которая сделала очевидными в глазах множества людей несовершенства марксизма? Здесь-то и зарыта собака»[505].
Ради того, чтобы «откопать собаку», Лабриола готов был употребить свое «психологическое время», то есть терпение и наблюдательность, но мучительная болезнь и смерть помешали ему выполнить эту задачу. Да и не известно вообще, смог ли бы он ее выполнить; во всяком случае, в оставшемся незавершенным четвертом очерке («От одного века к другому») указанная цель, конечно же, не была достигнута. Его изолированное положение в итальянском рабочем движении (тщетно пытался он возобновить с Турати отношения практического сотрудничества после бурных событий 1898 года[506]) приводило к тому, что в вопросах выработки политической линии он не всегда занимал осмотрительную позицию. Он не понял, например, что «хронический антиколонит», в котором он упрекал социалистов, был единственной болезнью, какой Итальянская социалистическая партия, страдающая множеством недугов, могла бы не стыдиться. Но и в этом случае он был прав, отвергая ярлык «еретика», который старались приклеить ему либеральные круги.
«Это, – писал он, – худший способ ведения полемики со стороны либеральной прессы. Партия критиков – каковой является социалистическая партия – живет критикой и самокритикой. В прошлом партия сектантов и утопистов, она лишь мало-помалу приобретает умение решать реальные проблемы и, пока учится, ошибается и грешит»[507].
Грегорио Де Паола.ЖОРЖ СОРЕЛЬ: ОТ МЕТАФИЗИКИ К МИФУ
Тот, кто задался бы целью проследить за распространением марксизма во Франции в конце XIX века на основании анализа организаций рабочего класса, прямо объявлявших себя приверженцами марксистского социализма, обнаружил бы перед собой разочаровывающе тусклую картину. Сочетая в себе две крайности – память о заговорщической бланкистской традиции и теоретические установки, доводящие до абсурда организационное рвение, – французская Рабочая партия восприняла основы марксистской теории в упрощенной, слабой форме гедизма[508]. С этой точки зрения Марксову анализу суждено было оказать незначительное воздействие на формирование идеологии массового движения в целом. С конца прошлого века и еще на протяжении многих лет марксизм был для французских масс чем-то загадочным, неведомым, «неуловимым»