[543]. В самом деле, необходимые условия, при которых можно говорить об общественных классах как «активных группах», сводятся, в сущности, к тому, чтобы классы «были прочно объединены в экономической жизни и обрели полное сознание своих классовых интересов»[544]. Применительно к пролетариату первое условие есть объективная данность исторического контекста капитализма, и борьба за классовое самосознание развивается через борьбу за овладение вторым элементом. Экономическая основа возможности социализма, по убеждению Сореля этого периода, заведомо обеспечена (с этой точки зрения Марксовы законы есть просто «констатации фантов»), а значит, осуществление социализма зависит от способности к выработке соответствующего идеологического инструмента (сознания классовых интересов). В этом смысле марксизм выступает у Сореля не столько орудием исследования действительности, сколько орудием построения идеологии. Лишь прочное соединение материальной базы и сознания сможет образовать блок, которому под силу будет реализовать цель социализма.
Благодаря этой теории преобразования, стержнем которой служит вмешательство общественных классов снизу, социалисты соотносят цели с реальными людьми, а не с воображаемыми величинами, будь то организующее государство Дюркгейма или идеальная история Вико. Как раз в очерке, посвященном Вико, Сорель обрисовывает условия перехода к новому обществу. Исторически сложившаяся основа экономической действительности образует «мост» перехода от капитализма к социализму, «мост», который обеспечит наряду с «тотальной революцией» также «хозяйственную и юридическую преемственность», что позволит избежать травмирующих разрывов и обращения к методам насилия. Он пишет:
«Первое условие будущей революции заключается в развитии у пролетариата сознания своей исторической роли. Второе состоит в таком приспособлении организации труда, порожденной крупной промышленностью, к потребностям и условиям коллективного производства, чтобы экономическая действительность в своей совокупности образовала мост, с помощью которого должен будет осуществиться переход от одного состояния к другому. Наконец, необходимо, чтобы ничего не осталось от социальной иерархии. К тому же если нынешняя цивилизация разработает систему законов, весьма осторожно регулирующих отношения между соучастниками процесса промышленного производства, то и сама юридическая преемственность не будет насильственно разорвана пролетарской революцией… Если пролетариат окажется в промышленности единственной жизнеспособной организацией; если рядом с ним сохранится лишь ничтожное меньшинство, вредное и бессильное; если в его рядах не останется никаких иерархических структур, способных отделиться от рабочей массы и образовать правящую клику; если, наконец, в результате развития социального законодательства он проникнется правовым сознанием, – тогда экономическая и юридическая преемственность будет гарантирована… Самая великая из революций, когда-либо задуманных человеком, будет самой мирной, ибо не встретит перед собой сопротивляющихся сил, способных возродиться»[545].
Как можно видеть, эти выводы пронизаны огромным оптимизмом и великой верой в недалекий конец капитализма. Впрочем, весь марксизм II Интернационала отмечен этим ожиданием краха капиталистического строя. Сореля, если уж на то пошло, отличает скорее то, что подобное ожидание сочетается у него с концепцией социализма, который устанавливается самой силой вещей, который вытекает из роста технических и юридических способностей масс, которому для победы не нужны насилие или якобинские крайности. С этой точки зрения можно понять интерес, проявленный на этой стадии Сорелем к первым очеркам Лабриолы, и возникшее у него впечатление близости между его собственными взглядами и теориями итальянского философа. Разве не тот же самый заряд антиякобинизма побудил Лабриолу утверждать, что революция «совершается», а не «оказывается совершенной»? Точно так же родственными и убедительными должны были казаться Сорелю и многие другие положения Лабриолы из первого очерка, например такое:
«Критический коммунизм не фабрикует революций, не подготавливает революций, не вооружает мятежей. Он действительно составляет единое целое с пролетарским движением; но он видит и поддерживает это движение в полном понимании (каким оно обладает или может и должно обладать) его взаимодействий со всей совокупностью отношений, составляющих жизнь общества»[546].
Однако по этому последнему пункту, то есть по поводу возможности осмыслить весь комплекс общественных отношений, между двумя авторами возникло расхождение. В предисловии к французскому изданию двух первых очерков Лабриолы, вышедшему в 1897 году, Сорель выдвигал требование большей ясности именно в этом направлении, подчеркивая, что как раз здесь он видит «уязвимую часть» теории Маркса. «Невыясненным, – замечал он, – остается вопрос о том, какова же метафизическая база» марксизма. Лабриоле предлагалось развернуть изложение именно на тему о той «несущей структуре» (то есть эпистемологической модели «машины»), которая, как мы видели, выступала для Сореля необходимым условием основания науки об обществе[547]. В прямо адресованном Сорелю ответе Лабриола заявлял, что марксизм не нуждается в выискивании внешней эпистемологической основы, поскольку он, будучи философией практики, отличается самодостаточностью и выражает тенденцию к восстановлению единства теории и действия.
Сорелю подобное решение проблемы не могло не быть совершенно чуждым: неслучайно ответ Лабриолы ознаменовал непоправимый разрыв между ними. Вдобавок все здание этих первых марксистских представлений Сореля заколебалось как раз в те самые годы под ударами наступления, развернутого ревизионистами. Этим атакам суждено было заставить его пересмотреть большую часть своих позиций.
3. Марксизм как философия действия
В последней из статей, опубликованных в «Девенир сосьяль» – это была рецензия на книгу Мерлино «За и против социализма» (1897), – Сорель начал высказывать сомнения, которые позже привели его к отходу от интерпретации марксизма как «реальной диалектики».
«Схема концентрации производства и пролетаризации, – писал он, – несомненно, дает четкое изображение куда более сложных явлений, происходящих в обществе. Схема эта показалась настолько близкой к действительности, что ее стали принимать за действительность и рассматривать как выражение условий борьбы между классами. Но более глубокое рассмотрение вопроса показывает, что она не отражает наиболее глубинных, сокровенных, динамичных факторов в этой борьбе… Представление об обществе, расколотом на два класса, уже не отражает с достаточной точностью фактического положения дел; это обветшавший символ»[548].
Эти заявления свидетельствовали о том, что Сорель воспринял положения, выдвинутые – с разными намерениями – Кроче и Бернштейном. Первый задался целью подвергнуть «беспристрастной» проверке некую концептуальную конструкцию (теорию Маркса), второй предпринял попытку проверить соответствие между принципами социализма и стратегией социал-демократии. Ревизионистское наступление метило прямо в сердце учения Маркса, причем, как считали организаторы этого наступления, совершенно неотразимым образам. Кроче, например, несколько десятилетий спустя счел себя вправе резюмировать смысл тогдашних идейных битв в безапелляционной фразе: «Теоретический марксизм в Италии и во всем мире исчерпал себя примерно в 1900 году»[549].
В качестве исходного рубежа Кроче избрал «Очерки» Лабриолы, но при этом намеренно утрировал содержавшиеся в них выводы, особенно по вопросу о «морфологическом предвидении». Опираясь на весьма распространенное в европейской культуре конца века убеждение, Кроче заявлял о невозможности целостного истолкования хода истории и, полемизируя прежде всего с позитивистским эволюционизмом, провозглашал конец всякой философии истории. «Лабриола, – писал он, – прекрасно сказал, что сами предвидения социализма носят просто характер морфологического указания»[550]. Таким образом, Кроче недопустимо сужал теоретические усилия Лабриолы, направленные на то, чтобы найти точку равновесия между научным предвидением и отказом от утопии, – усилия, как раз и отразившиеся в сжатой форме в выражении «морфологическое предвидение», которое, по сути, содержало в себе ядро куда более обстоятельного теоретического рассуждения. Кроче утверждал, что «историческое движение во всей его полноте можно свести лишь к одному понятию – понятию развития, лишенному всего того, что, собственно, и составляет содержание истории»[551]. Следовательно, логически отрицание предвидения опосредовалось отсутствием понятий, способных свести к единству область истории как таковой. По утверждению Кроче, перед нами лишь «конкретные предметы, земля, натуральное производство, животные; перед нами человек с присущей ему видимой дифференциацией так называемых физических и так называемых физиологических процессов»[552]. Чтобы придать убедительность своей идее, Кроче нужно было поставить под сомнение истинность Марксовой теории стоимости, которая, по мнению Лабриолы, «никогда не выступает как эмпирический факт, добытый путем вульгарной индукции, не представляет собой просто логического утверждения… а есть типическая предпосылка, без которой все остальное не поддается осмыслению»[553]