. Взяв именно этот фрагмент из Лабриолы, Кроче отмечает в виде комментария, что
«Марксова стоимость, создаваемая трудом, есть не только логическое обобщение, но и понятие, осмысленное и взятое как тип, то есть как нечто большее и иное, нежели чисто логическое понятие. Оно не обладает уже инерцией абстракции, а наделено силой чего-то определенного и особого, что выполняет в Марксовом исследовании капиталистического общества функцию сравнительного эталона, меры, типа»[554].
Истолковывая «типическую предпосылку» Лабриолы как «сравнительный эталон», Кроче смещал смысл высказывания и тем самым сужал познавательную ценность теории стоимости. Эта последняя оказывалась в результате пригодной лишь для «сравнения капиталистического общества с некоей частью себя самого, абстрактной и возвышенной до независимого существования»[555], и становилась неприменимой ко всей совокупности общественных фактов. Впрочем, Маркс, «охваченный жаждой познания вещей (конкретных и индивидуальных вещей), не придавал большого значения теоретизированию по поводу понятий и форм понятий»[556]. Так, когда Маркс в «Капитале» намечал черты некоего «идеального и схематического» общества, его цель заключалась не в том, чтобы вывести из них законы предвидения, а в том, чтобы привлечь внимание к тому «фрагменту экономического общества»[557], каким являлся пролетариат. И наконец, касаясь части учения Маркса, выступающей как закон диалектического перехода от одного способа производства к другому, Кроче напоминал: «современной исторической науке… хорошо известно, что эти способы [азиатский, рабовладельческий, феодальный и капиталистический. – Г. Де П.] суть четыре формы экономического уклада, которые следуют одна за другой и переплетаются в реальной истории, зачастую образуя самые диковинные смеси и чередования»[558]. В этой мешанине, которая не поддается упорядочению с помощью унифицирующего принципа и в которой невозможно выявить определенные тенденции, конкретные действия людей выглядят, по мнению Кроче, лишенными опоры на безусловность научных истин. Человеческая деятельность, указывал он, основывается скорее на «субъективном убеждении», в силу которого действие равноценно дерзанию: «„Жребий брошен“, – сказал Цезарь; „Да поможет мне бог“, – сказал Лютер»[559]. Здесь нетрудно распознать истоки одного из центральных положений всей крочеанской теории – истолкования политики как «страсти». Освящая разрыв между теорией и практикой, Кроче выворачивал наизнанку выводы Лабриолы, но главной мишенью его при этом было социалистическое движение с его попытками выработать теоретические инструменты, которые не позволяли бы сводить классовую борьбу просто к столкновению враждующих сил.
Если мы проследим теперь, как решает проблему истолкования теории стоимости Сорель, мы в состоянии понять, каким образом он, даже соглашаясь с выводами Кроче (и Бернштейна) о несоответствии между законами, выведенными Марксом, и фактами, представленными действительностью, может не только выступать за применение марксизма, но и сохранять открытой перспективу социализма. Сорель тоже поддерживает мысль о несостоятельности притязаний на то, чтобы выискивать у Маркса неукоснительное соответствие между законами и фактами. Согласно его точке зрения, дело в том, что Маркс воображает себе «бесконечно упрощенные общества, где все отрасли производства достигли одинакового уровня совершенства. Нет ничего менее похожего на действительную сложность реального мира, порожденного историей!»[560]. Если и могло возникнуть мнение (а ведь прежде так думал и сам Сорель) о всеобщей истинности Марксовых законов, то недоразумение это было обусловлено случайным совпадением между этими законами и положением в Англии во времена Маркса. На самом же деле Маркс «не пытался описывать действительность, а стремился лишь к созданию метафизики средней прибыли»[561]. Иначе говоря, абстракция в данном случае есть результат процесса упрощения, при котором теряются соответствия в реальной действительности. Всеохватывающее сознание, по Сорелю, уже невозможно. Единственное, что поддается констатации, – это mélange[562], то есть нединамическое и неантагонистическое сосуществование разных способов производства (как то доказывается выживанием мелких предприятий и ремесленного производства, а также сохранением широкого слоя крестьянства). Кроме того, Марксова идея взаимосвязанности базиса и надстройки может служить лишь обобщенной отправной тонкой в изучении действительности, между тем как конкретный исторический анализ требует дифференцированного подхода, то есть «рассечения» на отдельные участки, в пределах которых возможно прослеживание рациональных связей[563]. Иной подход к исследованию явлений неизбежно оказывается несостоятельным.
«Исторические связи зависимости, – пишет Сорель, – проявляют себя… одновременно как притяжение и отталкивание; производительные силы вроде бы определяют общественные отношения, но вместе с тем как бы оказываются в противоречии с ними, порождают их и в то же время содействуют их уничтожению»[564].
И вообще концепция, согласно которой каждый исторический период характеризуется господством определенного уклада производительных сил и само движение истории зависит от их развития, составляет, по мнению Сореля, не самую оригинальную часть теоретического наследия Маркса. Подлинно новаторский аспект Марксовой мысли заключается в ином – в констатации, «что именно классы образуют первейший феномен, выяснить форму которого должен историк»[565]. Но Маркс в этом смысле подсказал и второй, более удачный способ объяснения экономики – тот, который исходит из воли определенных групп навязать обществу собственную идею социальной организации. Первое условие при этом – не допустить недооценки обусловливающего характера объективных обстоятельств, ибо «экономическая материя» обладает «сопротивляемостью». Марксизм в этом смысле можно было бы определить как совокупность правил предосторожности с целью избежать «ложных революционных маневров»[566]. Второе условие – это вера в то, что социальные группы обладают возможностями вмешательства в ход истории, ибо действительность не является неизбежно детерминированной. «Свобода, – утверждает Сорель вслед за Бернштейном, – не только будет существовать в будущем мире; она начинает создаваться в мире теперешнем»[567]. Но нужно, чтобы социальные группы выработали себе для этого соответствующие теоретические инструменты. Ведь мы, говорит Сорель, способны возводить на фундаменте экономических феноменов то, что есть продукт нашего духа. Например, соотношение «базис – надстройка» поддается пониманию только с помощью образов, или, по словам Сореля, «фигур речи». Иными словами, экономические законы суть законы качественные, а не количественные: они выражают символическое понимание совокупности.
Если ранний марксизм Сореля был пронизан идеей о возможности переноса на экономику эпистемологической модели естественных наук, то теперь дело касается, напротив, признания того, что «социолог и физик… идут совершенно разными путями»[568]. В отличие от законов физики законы экономики конструируются на основе не совокупности фактов, а только самых важных и значимых из них. Важным фактом современной экономики является конфликт между капиталистами и рабочими: «Именно в борьбе с капиталистами трудящиеся массы обретают единую голову и единое сердце, приучаются мыслить как пролетариат и завоевывают для себя субъективную свободу»[569]. Пролетарская организация скачкообразно поднимает борьбу рабочих на качественно новую ступень; становясь коллективом, они могут сделаться базой новой юридической системы[570] и прийти к новой политической идее[571], которая установит, что законно, а что незаконно с точки зрения пролетариата. Ведь, «когда один из классов становится революционным, он отождествляется (субъективно) со всем обществом»[572]. Это субъективное отождествление становится новым вариантом идеи всеобщности, которая уже не может быть выверена материально.
Можно заключить, таким образом, что экономика воплощает непрерывность и лишь право осуществляет разделение частей, позволяя пролетариату обретать самого себя. Новая юридическая система уже не имеет научного статуса «реальной метафизики» с ее притязаниями на выявление направлений, тенденций в истории; элементы динамизма в обществе определяются уже не по движению экономических форм, а только по их претворению в сознательные акты поведения.
Следовательно, теорию пролетариата можно определить как «долговременное учение», складывающееся не прямолинейно, а как результат слияния различных течений: «Необходимо, чтобы теории, выработанные интеллектом, соединялись здесь с чувствами, присущими классу в силу условий его существования, и, помимо этого, чтобы была корпорация для поддержания учения»[573]