Перед лицом такой невозможности предвидеть и подготавливать будущее возрастает значение стихийно возникающих институтов, носителей новой морали.
Переосмысливая процесс зарождения христианства, Сорель возводит проблему возникновения нового общества к слиянию стихийного движения с неким объединяющим образом. Ведь апокалиптическая идея ранних христиан рождалась из инстинктивно-эмоционального комплекса, который соответствовал уже существовавшей жизненной практике и выражал себя через символический язык, объединяющее начало которому сообщал миф пришествия царства господня[588]. Этот процесс, поддающийся констатации на материале раннего христианства, выражает, по мнению Сореля, общую историческую закономерность. Поэтому всякую теорию социального преобразования он определяет на основе ее способности опираться на иную по сравнению с существующей практику и внушать веру социальным слоям, которые она призвана увлечь за собой.
«Революция, – пишет он, – производит глубокие, долговечные и победоносные перемены лишь в том случае, если ей сопутствует идеология, философское значение которой соизмеримо с материальным размахом совершающегося переворота. Эта идеология внушает участникам драмы уверенность, необходимую для победы. Она воздвигает барьер на пути попыток реакции, которые последовательно будут предпринимать юристы и историки, движимые стремлением реставрировать подвергшиеся ломке традиции. Наконец, в более позднее время она поможет оправдать революцию, которая благодаря ей будет выглядеть победой разума, реализовавшейся в истории»[589].
Все это помогает понять, почему трактовка Сорелем всеобщей революционной забастовки, составившая итог его анализа и более всего сделавшая его известным как теоретика, выглядит довольно эксцентричной на фоне дебатов о всеобщей забастовке, развернувшихся во II Интернационале на основе бельгийского, итальянского и особенно русского опыта революции 1905 года[590]. В глазах Сореля всеобщая забастовка, прежде чем стать определенной революционной стратегией, является «точкой зрения», с которой действительность, несмотря на все осложняющие ее обстоятельства, вновь обретает ясность, и это открывает возможности для возобновления разговора о социализме. Всеобщая забастовка как бы устанавливает систему координат, выявляет простор для оперативных действий – одним словом, заменяет путаный язык официальных социалистов новой ясностью.
«Мы, – пишет Сорель, – ничего не изобрели, более того, мы утверждаем, что ничего и не нужно изобретать; мы лишь ограничились признанием исторической важности идеи всеобщей забастовки и попытались показать, как из забастовочной борьбы, которую революционные профсоюзы развернули против предпринимателей и государства, могла бы возникнуть новая культура»[591].
Содержание «Размышлений о насилии» кристаллизуется вокруг трех пар противостоящих понятий: сила – насилие, всеобщая политическая забастовка – всеобщая революционная забастовка, утопия – миф. Возвращаясь к оценке недавних событий французской истории, Сорель выявляет обстоятельство, общее, на его взгляд, для действий дрейфусаров и для рабочих забастовок: решающую роль hommes de violence – живых конкретных носителей насилия. Стратегию, которую можно извлечь из этих событий, Сорель называет «прямым действием»; ее главными носителями выступают рабочие, выведенные из-под какого бы то ни было чуждого им руководства и ведущие борьбу с политиками. Он всячески подчеркивает, что данная стратегия не порождение ума мыслителя-одиночки, а случайный стихийный итог целого комплекса обстоятельств. Более того, новую революционную практику он характеризует как «истинную ревизию марксизма»[592]. Ведь именно всеобщая пролетарская забастовка способна вооружить полезными указаниями тех, кто направляет свои усилия на приспособление марксистского учения к меняющейся действительности. Она позволяет, в частности, преодолеть реформизм, к которому вынужденно остался прикованным Бернштейн. «Чуждый заботам нашего современного синдикализма, он, на мой взгляд, не извлек из марксизма всего, что тот содержит. Впрочем, он писал свою книгу, когда нельзя еще было постичь то революционное движение, которому посвящены эти размышления»[593]. Таким образом, насилие есть «великий социальный факт сегодняшнего дня, факт, масштабы которого нужно попытаться понять»[594].
Обратившись к историческому происхождению предрассудков в отношении насилия, Сорель обнаруживает их корень в недостаточной терминологической ясности, сопровождающей применение этого понятия. Смысл своего утверждения он резюмирует следующим образом:
«Термины „сила“ и „насилие“ употребляются недифференцированно; ими обозначают то акты власти, то акты возмущения, хотя ясно, что последствия в этих двух случаях совершенно разные. Я считаю, что было бы в высшей степени целесообразно применять терминологию, не оставляющую места никакой двусмысленности, и что термин „насилие“ следовало бы сохранить лишь для второго случая. Следовательно, мы будем говорить, что сила имеет целью навязывание организации социального порядка там, где господствует меньшинство, тогда как насилие нацелено на уничтожение подобного порядка. Буржуазия применяла силу с первых мгновений современной истории, пролетариат же ныне реагирует на нее и ее государство с помощью насилия»[595].
В свете этого первого разграничения становится возможным различить огромную разницу между силой, применявшейся якобинцами в революции 1793 года, с одной стороны, и методом насилия, всеобщей забастовки – с другой. В первом случае речь шла о завершении процесса, который неизменно вел к усилению государства. Пролетарское же насилие не имеет ничего общего с «суеверным культом государства».
«Синдикалисты не ставят себе целью, как это делали люди XVIII века, реформировать государство. Их цель – уничтожить государство, то есть осуществить идею Маркса, в соответствии с которой социалистическая революция не должна привести к замене одного правящего меньшинства другим»[596].
Следовательно, переход к самоуправлению производителей, который еще в «Социалистическом будущем профсоюзов» рисовался как передача власти от государства к профсоюзам, здесь предстает в качестве насильственного разрушения государства как такового. Кроме того, делая упор на устранении какого бы то ни было типа власти, Сорель открывает перспективу сведения к минимуму применения мер принуждения. Раз пролетарское насилие в конечном счете есть не что иное, как «простые и чистые акты войны, которые имеют значение военных демонстраций и служат подчеркиванию деления общества на классы»[597], то не только «нет необходимости, чтобы жестокость применялась с размахом и кровь лилась потоками», но и можно даже предположить, что применение насилия сведется к чисто символическим актам.
«Я, – пишет Сорель, – рассматриваю насилие только с точки зрения его идеологических последствий… с тем чтобы трудящиеся видели в экономических конфликтах обесцвеченные образы великой битвы, которая решит участь будущего»[598].
Все это возможно при одном условии:
«Если класс капиталистов ведет себя энергично и постоянно демонстрирует свою волю к защите, то своим откровенным и узаконенно реакционным поведением он – не меньше, чем пролетарское насилие, – способствует наглядному выявлению раскола общества на классы, а это-то и есть вся та основа, на которой возникает социализм»[599].
Таким образом, если пролетарское насилие имеет следствием выявление раскола общества и направление борьбы между капиталистами и наемными работниками в русло честной войны, то политика в своей совокупности, напротив, ведет дело к подавлению и затушевыванию каких бы то ни было факторов, вносящих ясность в социальный антагонизм. Для достижения этой цели политика не только использует силу, но и все больше прибегает к эффективным и изощренным инструментам убеждения и подкупа: «В силу общей тенденции извечная жестокость заменяется изворотливостью»[600]. Предпосылкой критики демократии Сорелю служит неопровержимый, как ему представляется, факт: парламентарно-демократический строй не просто держится на коррупции, взятках, но и не допускает самой возможности существования других институтов, основывающихся на других принципах, а потому старается низвести их до собственного уровня. Сорель прослеживает историю отношений между правительством и профсоюзами во Франции – от корыстного покровительства Вальдека-Руссо до социальной политики Мильерана, который полагал, что трудовые конфликты можно разрешить с помощью арбитража. Пролетарское насилие по замыслу есть ответ на изворотливость политиков, ответ, который знаменует отказ от использования политики как таковой, сводящейся теперь, по мысли Сореля, просто к коррупции. Сами капиталисты в этом смысле должны были бы быть заинтересованы в восстановлении более прозрачной логики классового противоборства.
«Это насилие, – пишет Сорель, – вынуждает капитализм заботиться исключительно о своей производительной функции и ведет дело к возрождению у него былых воинственных свойств. Развивающийся и крепко организованный рабочий класс может заставить класс капиталистов сохранять боевой пыл в борьбе, которая ведется в сфере промышленности. Если против богатой и алчной до завоеваний буржуазии поднимется единый революционный пролетариат, то капиталистическое общество достигнет своего исторического совершенства»