Не случайно по ирландскому вопросу Конноли ссылается на Маркса и Энгельса в оправдание того, что он именует национальным революционаризмом, так как национальное восстание представляется ему делом ближайшего будущего. Конноли кончил трагически: возглавив «Ирландскую гражданскую армию», созданную в 1914 году, он погиб мученической смертью в конце ирландской пасхи 1916 года. Его вера социалиста привела его к мысли о том, что это восстание должно быть делом рук трудящегося класса и должно положить конец английскому и капиталистическому господству. Национальная революция, считал он, – одновременно и революция социальная.
Данная аргументация также заимствована у Энгельса, и те же мысли положены в основу истории Ирландии, опубликованной Конноли в 1910 году под названием «Рабочий класс в истории Ирландии» («Labor in Irish History»). Эта книга построена на классовом анализе, на обосновании политики союзов и дифференциации. Ирландская буржуазия, писал он, предала дело борьбы за национальное освобождение; мелкая буржуазия, напротив, патриотична, но не революционна, она не доводит до конца национальную борьбу; только ирландский рабочий класс способен стать революционным, благодаря борьбе за национальное освобождение. Это пояснение Конноли, выраженное чеканным и ясные языком, основано на опыте его жизни в эмиграции в Соединенных Штатах, где он был активным членом организации «Индустриальные рабочие мира», сотрудничал с Даниелем Де Леоном и к моменту возвращения в Ирландию в 1910 году перешел на позиции революционного синдикализма. Конноли стал генеральным секретарем профсоюза транспортников, оставаясь в то же время во главе Ирландской социалистической партии.
В установлении связи рабочего и национального движения он исходил из рабочих, едва ли не увриеристских требований и, следовательно, занимал позицию, отличавшуюся от позиции 1896 – 1897 годов, по своей сути глубоко популистской. Тогда Конноли отождествлял пролетариев и все классы, являющиеся жертвами эксплуатации, с угнетенными народами:
«Республика, которую я хотел бы предложить в качестве идеала своим соотечественникам, должна быть скроена из такого материала, чтобы одно упоминание ее имени служило маяком для угнетенных всех стран… для крестьянина, задавленного алчностью земельных собственников и американской конкуренцией… для наемных рабочих города, измученных притеснениями рабовладельческого капитализма… для сельскохозяйственного рабочего, истощенного усталостью… то есть для всех тех миллионов трудящихся, нищета которых служит фундаментом здания современной цивилизации, на первый взгляд столь привлекательного… Ирландская республика могла бы стать ориентиром для повстанца, пристанищем для угнетенного, отправной точкой для социалиста, готового на подвиги во имя свободы человека».
В этом сострадании перед лицом нищеты всех эксплуатируемых, унижений в ходе бесконечного социального деклассирования, связанного в Ирландии еще и с насилием колониального угнетения, звучат нотки популизма в духе колонизованного «третьего мира», заставляющие вспомнить о Фаноне. Жизнь и борьба Конноли как бы предвосхищают некоторые формы национального синдикализма, сопровождающего национально-освободительные движения, а также те социалистические цели, которые эти движения ставят перед собой в наши дни. Но именно потому, что Конноли многое предвосхитил, современники его и не поняли.
В ходе дискуссии, начатой на Лондонском конгрессе, в результате столкновения между Розой Люксембург и польской социал-демократической партией Каутский тоже постарайся не поднимать ирландский вопрос, так как из-за своего капиталоцентризма во главу угла он ставил проблемы Центральной Европы. Кроме того, Каутский расходился с Конноли, не ведая об этом, в таком существенном вопросе, как значение языковой проблемы. Конноли, считая борьбу за национальное освобождение по сути своей борьбой политической, не придавал большого значения этой проблеме. Так, в одной из статей 1898 года он, высказываясь о «движении в защиту языка», подчеркнул, что страсти, разгоревшиеся из-за гэльского языка, могут обернуться «слишком эгоцентричным подходом» к проблеме национального освобождения. Напротив, Каутский, именно принимая во внимание значение языковой проблемы, полагал, что в отношении южных славян национальный вопрос будет не так легко урегулировать, как заявляет Роза Люксембург. Национальные различия связаны с языком, и этот уровень отношений представляется Каутскому не менее важным в социальном плане, чем торговые отношения в экономической области. Национальность, следовательно, является такой культурной реальностью, применительно к которой необходимо подогнать организацию государства. Это становится особенно необходимым в момент, когда развитие капитализма, идущее на пользу самому рабочему классу, приводит к созданию государств с обширной территорией. По этой причине Каутский, сосредоточиваясь на дискуссии вокруг Центральной Европы, поставил на повестку дня не только национальный вопрос, но и вопрос о национальностях.
Таков смысл его ответа Розе Люксембург на страницах «Нойе цайт» (1895 – 1896) в статье, озаглавленной «Finis Polonae» [«Конец Польши»]. Каутский заявляет здесь о своем согласии с Люксембург в отношении необходимости пересмотреть вызванные конкретной обстановкой позиции Маркса и Энгельса, особенно потому, что «национальная независимость не настолько прочно связана с интересами рабочего класса, чтобы она стала безусловным фактором и ее следовало бы защищать при любых обстоятельствах». Уже в этой осторожной формулировке нельзя не заметить понимания значения национальной проблематики для рабочего движения. Пусть права национальностей – и не принципиальный вопрос, тем не менее необходимо принимать в расчет их политическую нагрузку. В конце концов мы снова возвращаемся к феномену культуры и национального чувства. По мнению Каутского, Роза Люксембург не учитывает этой обусловленности и приходит к абстрактным выводам. Он подчеркивает, что «языковое сообщество представляет собой связь более прочную, чем единство действий в политической борьбе».
8. Австрийский компромисс и дискуссия в России (1898 – 1905)
В 1848 году, если не считать спорадических порывов аристократии и крестьянских выступлений, национальные движения в Центральной Европе были по существу буржуазно-либеральными. К концу XIX века различные отряды рабочего движения относят себя к национальным и являются составной частью борьбы за национальное освобождение, а иногда и сами превращаются в национальные движения. Эта трансформация с особой силой обнаружилась в Австро-Венгерской империи, что было вызвано не только существованием в ней ряда национальностей, но и последствиями экономических преобразований. В сельскохозяйственных областях, например в Чехии и Моравии, возникли индустриальные центры, города стали играть роль магнитов, притягивающих к себе деревенских жителей. Последствия были двоякого рода: изменился национальный и социальный состав городского населения, возросли диспропорции между разными областями. Внутренняя миграция трудящихся и безработных только подлила масла в огонь национального вопроса. Межрегиональные экономические диспропорции повлекли за собой общее деклассирование в обнищавших областях, поразившее главным образом мелкую буржуазию и крестьянство в целом. Социальная ненависть приобрела теперь облик ненависти национальной, направленной против тех территорий городов или городских кварталов, где, казалось, было сосредоточено все богатство, где проживали в основном немцы, а также против аристократической и буржуазной, банковской, бюрократической и космополитической столицы империи. Урбанизация привела к распределению по категориям населения старых кварталов, где прозябала городская беднота, и пригородных районов. Распределение это произошло согласно национальному признаку. «Быть чехом в Вене, – пишет Гаупт, – значит быть пролетарием». В результате контактов с новыми иммигрантами и как реакция меньшинств возникло явление, когда горожане решали дегерманизироваться, чтобы снова обрести язык предков; Прага из немецкого города превратилась в город с чешским большинством; в Вене четверть населения оказалась чешской; в Триесте возросло славянское население. На юге империи выступали против итальянцев, среди славян – против венгров и против немецкого засилья, не говоря уж об антисемитизме, расцветшем главным образом в Вене, – повсюду разгорелась «война рас», будь то на рабочем месте или по месту жительства, по поводу любых массовых мероприятий, начиная со спортивных состязаний.
Сегрегация дала знать о себе в самом рабочем классе: его организация, первоначально немецкая по составу, оказалась под угрозой в связи с притоком сначала в профсоюзы, а затем и в социал-демократическую партию рабочей массы с ярко выраженной национальной дифференцированностью в условиях, когда не прекращались миграционные потоки, а славянский Юг играл роль резервуара рабочей силы. В итоге таких сдвигов и массовых явлений Австрия в конце XIX века превратилась в арену противоборства между немцами и чехами. А уже в начале нового столетия, в период экономического подъема, прерванного затем кризисом, еще более обострившим напряженность, конфликт этот стал повсеместным. Явно повторялось то, что уже произошло в момент становления пролетариата Западной Европы в середине XIX века, однако теперь этот конфликт разгорался в обстановке национальных противоречий, раздирающих уже сформировавшееся рабочее движение, и в ряде отношений его можно сравнить с конфликтами между эмигрантами, прибывавшими на Американский континент, или конфликтами, возникавшими в обществах, население которых складывалось в ходе колонизации (в Австралии, Новой Зеландии, Индонезии, но также в Корее, Маньчжурии, Южной Африке, Алжире, Тунисе или Египте). Этот конфликт предвосхитил противоречия и борьбу внутри освободительных движений в колониальных и отсталых странах в XX столетии.
В самом конце XIX века тот же конфликт дал знать о себе и в рабочем движении в России, особенно на Кавказе, где, по переписи 1897 года, согласно языковой принадлежности насчитывалось 16% тюрков, 14,5% – грузин, 12% – армян и 34% инородных элементов (русских, немцев, греков). В район Баку тогда стали вливаться широким потоком эмигранты из Ирана и Оттоманской империи (главным образом курды), а Российская империя по-прежнему оставалась «тюрьмой народов», особенно для финнов и поляков. К тому же империю захлестнула беспрецедентная волна злобного антисемитизма как раз тогда, когда еврейское население, главным образом на Украине и в Прибалтике, стало создавать первые организации рабочих.