Руководство партии обвинило левую оппозицию в отсутствии реализма, в безответственности и демагогии. Если Троцкий упрекал Сталина и Бухарина в уступках мелкобуржуазной стихии, они в свою очередь обвиняли левую оппозицию в «мелкобуржуазном уклоне», закамуфлированном экстремистскими лозунгами и поддерживаемом колеблющейся, политически незрелой частью рабочего класса (людьми, недавно прибывшими из деревни, и т.д.). Такой классовый диагноз противников, состоявших в одной партии, был типичен для той поры: в 1920 – 1921 годах Ленин и рабочая оппозиция обменялись аналогичными обвинениями и контр-обвинениями. Сталин, Бухарин и другие руководители считали, что в период строительства социализма в изолированной стране, окруженной империалистическими державами, необходимо настаивать на единстве и партийной дисциплине. Одновременно они утверждали, что эта единая партия могла начать строительство социализма в нэповской России, лишь отказавшись от «левого» авантюризма. Партия должна была развивать социалистическую индустриализацию и ограничить частный капитал, стремиться сглаживать внутренние противоречия, а не обострять их[119].
Дебаты об экономической политике в 1926 – 1927 годах шли в обстановке бурных политических разногласий. В них приняли участие все политические руководители и все сектора экономической администрации. Уровень дискуссии был довольно высок. Многие главные политические руководители имели опыт хозяйственно-административной работы или хорошо знали марксистскую политэкономию; в некоторых случаях они знали и то и другое. Два главных участника дискуссии по экономике – Бухарин и представитель левой оппозиции Преображенский – были прекрасно подготовленными экономистами. В хозяйственной администрации, однако, лишь очень небольшое число членов партии занимало важные должности. В 1925 году только 29 процентов «ответственных работников» ВСНХ были членами партии, а из числа специалистов – всего 6 процентов[120]. Еще в 1929 году лишь пятая часть из 500 работников центрального аппарата Госплана состояла в партии[121]. Партия доверяла «беспартийным специалистам», и в особенности двум группам экономистов, придерживавшимся противоположных точек зрения; это были бывшие меньшевики, В.Г. Громан в Госплане и А.М. Гинзбург в ВСНХ, и бывшие эсеры: например, Н.Д. Кондратьев – консультант Наркоматов земледелия и финансов. Эти беспартийные экономисты находились под влиянием как марксистского, так и западного экономического учения и, являясь экономическими консультантами, были прекрасно подготовлены, поскольку имели опыт работы в экономической администрации в трудные периоды военного коммунизма и нэпа. Диапазон их позиций был широк: от энтузиазма в отношении плановой индустриализации до твердого убеждения в необходимости сконцентрировать ресурсы на развитии крестьянского хозяйства. Словом, в большинстве случаев они были социалистами, причем еще с дореволюционного времени, хотя и принадлежали к разным направлениям.
3. Марксизм и переход к социалистической экономике: 1925 – 1927 годы
Классический марксизм предполагал, что социалистическая экономика будет безденежной экономикой, все средства производства в ней будут общественной собственностью, а товарообмен будет заменен продуктообменом. Социализм должен был стать лишь первой фазой коммунизма: при социализме производство не создает еще изобилия, плоды общественного производства распределяются «по труду», а не «по потребностям». Однако деньги нужны не для этого. Маркс писал в «Капитале»:
«При общественном производстве денежный капитал отпадает. Общество распределяет рабочую силу и средства производства между различными отраслями производства. Производители могут, пожалуй, получать бумажные удостоверения, по которым они извлекают из общественных потребительных запасов то количество продуктов, которое соответствует времени их труда. Эти удостоверения не деньги. Они не совершают обращения»[122].
К этому предположению Маркса обращались все советские партийные экономисты в 20-е годы. Кроме того, почти все они приходили к неизбежному выводу, что поскольку политическая экономия изучает товарное производство, то социалистическое и коммунистическое общества не являются объектами ее исследований и их следует изучать иными методами. Нет сомнения, что некоторые беспартийные экономисты считали эту точку зрения утопической и предполагали, что социалистическая экономика в какой-то мере останется товарной экономикой. Однако они не могли открыто усомниться в правильности господствовавшей точки зрения, которая глубоко укоренилась не только в работах академических марксистских экономистов (их труды зачастую были пустыми и схоластическими), но и в среде общественных деятелей вроде Бухарина и Преображенского. Эта концепция доминировала до начала 30-х годов.
В 20-е годы неизбежный переход к социализму считался куда более значительной общественной трансформацией, чем это оказалось на деле в последующем десятилетии. Естественно, предполагалось, что переход займет продолжительное время. Все экономические школы считали, что пройдут десятки лет, прежде чем большинство крестьян удастся убедить отказаться от владения собственным клочком земли и объединиться в производственные кооперативы. С общего согласия утверждалось, что крестьяне должны прийти к социализму добровольно и что город должен назначить крестьянам за сельскохозяйственные продукты такие цены, которые они согласятся принять. Абсолютно исключались методы принуждения времен военного коммунизма – такова была экономическая суть «смычки» между рабочим классом и крестьянством, которую должен был осуществить нэп. Ни Троцкий, ни Преображенский не собирались отказываться от этих принципов. Они были скептически настроены в отношении перспектив строительства социализма в одной стране, но возможность преодоления противоречий в России в период нэпа путем принудительных мер со стороны государства с целью навязать социализм крестьянам силой, безусловно, не входила в их планы.
Однако вопрос не был столь простым. К середине 20-х годов начали появляться различные точки зрения на рынок, заслуживающие внимания, если соотнести их с перспективой последующего развития. Анализируя то, как функционировала экономика периода нэпа, Бухарин и его последователи утверждали, что существуют два принципа: «принцип стихийности», утверждаемый стихийным действием автономных экономических единиц на рынке, и «принцип планирования». Эти принципы сталкивались или взаимодействовали на рынке в рамках «закона стоимости» (более или менее эквивалентного закону спроса и предложения), который при постепенном введении планирования должен был также постепенно трансформироваться в «закон применения труда». Преображенский же настаивал на конфликтности двух законов, или «регуляторов» экономики, – «закона стоимости» и «закона социалистического накопления». За этими законами стояли частный и социалистический сектора, и конфликт между ними мог быть разрешен только в результате победы одного регулятора над другим. Суть спора заключалась в том, что Преображенский не считал, что регулирующее вмешательство государства могло осуществляться исключительно через рынок. Закон социалистического накопления, хотя и мог быть применен к рынку, все же в основном не зависел от сил, действовавших на рынке, которые регулировались действием закона стоимости.
Кроме того, еще более важным являлось то обстоятельство, что в партии имелись сторонники планирования, которые настаивали на необходимости отвести рынку второстепенную роль по сравнению с теми великими целями, которые выдвигало государственное планирование. В 1925 году Струмилин, авторитетный экономист-марксист из Госплана, всего лишь за два года до этого вступивший в партию, утверждал, что необходимо «сознательно приспособить существующий рынок к нашим мероприятиям по планированию»[123]. Это было началом «телеологического» подхода к планированию. В начале 1927 года Струмилин еще раз повторил, что «в качестве изначальных координат для разработки наших планов мы можем и должны взять не то, что можно предусмотреть на базе прогноза, а то, что может быть запрограммировано, будучи поставленным как цель»[124]. Наметки пятилетнего плана, подготовленные в тот период Госпланом и ВСНХ, формально были сориентированы на структуру рынка: предполагалось, что значительная часть требуемых планом капиталовложений будет обеспечена за счет внутренней экономии в государственном секторе, а крестьян удастся убедить продавать государству больше продуктов путем улучшения для них условий сбыта. Однако на самом деле, следуя телеологическим принципам, предпочтение отдавалось уровню накоплений, предусмотренному планом. Что же касается предложенной экономии и пресловутого роста сбыта сельскохозяйственной продукции, то их рассчитывали весьма произвольно, лишь бы они соответствовали плану накоплений[125]. Группа членов партии, которая контролировала Госплан и ВСНХ, готовила планы, которые на деле выходили за рамки рыночной структуры нэпа, хотя их составители продолжали утверждать обратное. Кроме того, в тот же период и объединенная оппозиция 1926 – 1927 годов, которая до этого постоянно поддерживала тезис о необходимости обескровить кулака и частных торговцев с помощью налогов и цен, а не мерами принуждения, также вышла за рамки нэповской схемы и предложила (до зернового кризиса) тем 10 процентам крестьян, которые были верхушкой своего класса, навязать принудительный зерновой заем, равный 150 – 200 млн. пудов (2,5 – 3,3 млн. тонн)[126].
Несмотря на все это, в тот период большинство продолжало настаивать на необходимости идти к социализму через рынок, без применения к крестьянам мер принуждения. Еще в июле 1928 года Сталин повторял, что значение нэпа состояло в том, что капиталистические элементы экономики будут преодолены «в порядке использования рынка, через рынок, а не в порядке прямого продуктообмена, без рынка и помимо рынка»