илось действовать в условиях хаоса и гражданской войны, многие марксисты полагают, что успехи, связанные с отменой рабочего контроля на уровне предприятия, привели к крайне негативным последствиям для дальнейшего развития.
В-третьих, развязалась большая (и довольно путаная) дискуссия о роли профсоюзов на производстве по отношению к партии и по отношению даже к собственным членам. Претензии некоторых «левых», настаивавших на том, чтобы профсоюзы управляли производством, были прежде всего плохо сформулированы: если профсоюз становится администрацией, то он практически перестает быть профсоюзом. Принцип участия профсоюзов в работе производства на местном уровне не оспаривался, хотя, как мы уже отмечали, Ленин настаивал на необходимости проводить курс на ответственность и авторитет, что, по сути, способствовало укреплению власти руководства. Господство партии в профсоюзах становится политическим вопросом большого практического значения в обстановке, когда упорное сопротивление способствовало возобновлению влияния на рабочих со стороны анархистов, меньшевиков и эсеров, которым до 1921 года были предоставлены ограниченные юридические права. И действительно, некоторые профсоюзы (железнодорожников, типографских рабочих и т.д.) находились в руках врагов большевизма и должны были быть «завоеваны» мерами полицейского характера. Ленин полностью отдавал себе отчет в том, в какой мере его партия держала в руках рабочих. Так, например, он заявлял:
«Под лозунгом „побольше доверия к силе рабочего класса“ проводится сейчас на деле усиление меньшевистских и анархистских влияний: Кронштадт весной 1921 года со всей наглядностью доказал и показал это»[168].
Ленинская мысль о профсоюзах как приводном ремне между партией и массами предполагала подчинение профсоюзов партии и ее задачам. Однако Ленин не дошел до крайностей, до которых дошел Троцкий, когда в 1920 году он потребовал военизации профсоюзов и организации трудовых армий с полувоенной дисциплиной.
Тем не менее позиция Троцкого не отличалась от позиции Ленина, как это могло показаться на первый взгляд, и Троцкого поддержал Бухарин, который в 1918 году нападал на Ленина «слева». В конце гражданской войны сложилась отчаянная ситуация, и Ленин тоже вынужден был одобрить мобилизацию рабочей силы для восстановления страны. Троцкий и Бухарин, однако, пошли еще дальше, разработав теорию принудительного труда на весь переходный период. Бухарин недвусмысленно заявил, что основные задачи пролетариата, определенные партией, должны быть навязаны самому пролетариату, а Троцкий утверждал, что к рабочим, которые отказываются идти работать там, где им приказано, следует относиться как к дезертирам с фронта[169]. Трудности были очевидны: до тех пор, пока рабочий класс не достигнет того уровня сознательности, при котором он станет добровольно делать то, что необходимо, следует заставить его делать это с помощью диктатуры пролетариата. Венгерский историк-экономист Самуэли увязал эту идею с отказом от признания важности материального стимулирования: очевидно, что, если невозможно заставить людей делать то, что необходимо, путем материального и морального убеждения, единственная существующая альтернатива – сила.
Хорошо известно, что реальная обстановка в 1920 – 1921 годах являла собой нищету и голод, и задним числом мы можем утверждать, что Троцкий и Бухарин превратили необходимость в доблесть на теоретическом поприще. Согласно их замыслу, профсоюзы включались в аппарат принуждения, а руководители профсоюзов выполняли, так сказать, функции офицеров и сержантов трудовой армии. (Можно только вспомнить, что идея промышленной армии встречается в некоторых заявлениях Маркса[170].)
В принципе Ленин был против этого. Его всегда волновали растущая бюрократизация и искажение целей революции. Следовало защитить от этого рабочих, в чем и состояла задача профсоюзов. Но этот, несомненно, правильный принцип сталкивался с принципом контроля партии над проявляющими свою власть независимыми профсоюзами в момент все большей бюрократизации самой партии.
В-четвертых, особенностью периода, может быть самой главной, был крестьянский вопрос. Распределение земли между крестьянами в 1917 – 1918 годах происходило хаотично и бесконтрольно, более того, оно вообще не поддавалось контролю. Готовность Ленина удовлетворить требования крестьян стала главной причиной успеха большевистской революции: Временное правительство медлило, утверждая – и это было понятно, – что со столь сложным мероприятием, как аграрная реформа, следовало подождать Учредительного собрания. Грубое перераспределение земли по инициативе крестьян вызвало, во всяком случае, серьезные проблемы. Были разделены на полосы в соответствии со средневековой системой трехпольного севооборота не только отдельные рентабельные поместья, но также и многие крестьянские товарные хозяйства, созданные в ходе столыпинской реформы, в ущерб как производительности, так и развитию товарного производства. В 20-е годы это вызвало огромные трудности со снабжением продовольствием и в течение длительного времени, вплоть до конца этого десятилетия, это являлось одной из основных причин кризиса сельского хозяйства. Как мелкобуржуазный элемент, крестьяне представляли собой потенциальную угрозу Советской власти: в стране, населенной в основном мелкими собственниками – пусть земля и была формально национализирована, – это означало, что партия была лишь небольшим островом, окруженным тем, что многократно в речах того времени именовалось мелкобуржуазным болотом. Ситуация имела мало общего с моделью, развернутой в работах Маркса как для социализма, так и для переходного периода.
Некоторые «левые» коммунисты в России, а также в Польше, Литве, Латвии выступали против раздачи земли крестьянам, предлагая создавать коллективные и государственные хозяйства. Придерживаясь этой линии, они теряли симпатии крестьян и способствовали победе контрреволюции. Даже Ленин не был до конца последовательным в этом вопросе. Хотя, с одной стороны, сама суть ленинизма состояла в использовании земельного голода у крестьян как революционизирующей силы, он тоже отдавал себе отчет в том, насколько положительным явлением было бы создание государственных и коллективных хозяйств. Этот его двойственный подход к проблеме удивительно хорошо понял Герберт Уэллс, когда описывал свою беседу с человеком, которого он назвал «кремлевским мечтателем». Говоря о планах Ленина по созданию в широких масштабах государственных хозяйств путем преодоления сопротивления «неграмотных и эгоистичных» крестьян, Уэллс замечал: «Говоря о крестьянах, Ленин наклонился ко мне и перешел на конфиденциальный тон, как будто крестьяне могут его услышать»[171]. (Различные авторы-марксисты, такие, как Баро и Фостер-Картер, останавливались на печальных последствиях того, что в преимущественно крестьянской стране крестьяне считались объектом социальных экспериментов в сложных условиях революции, осуществляемой сверху.)
Реквизиции, производившиеся в период военного коммунизма, оттолкнули от режима крестьянство и вызвали у него сомнения в целесообразности развития производства. Речь шла, конечно, о временных, чрезвычайных мерах. Принятие принципов нэпа связано с тем, что Ленин на горьком опыте 1918 – 1920 годов понял, насколько необходима постепенность. В одной из своих последних работ – «О кооперации» (1923) – он защищал осторожный подход, шаг за шагом, с тем чтобы крестьяне отступились от своего индивидуализма благодаря добровольным формам кооперации. Позднее Сталин претендовал на то, что его рывок к коллективизации соответствовал линии ленинского «кооперативного плана». В действительности же никто, прочитав работу Ленина, не может сомневаться в том, что политика Сталина полностью порывала с политикой, отвечавшей идеям Ленина.
Военный коммунизм породил массу оригинальных проектов действенной модели социалистической экономики, которая могла бы обходиться без денег и без рынков. В 1920 году состоялся семинар «по проблемам неденежной экономики», где обсуждались различные проекты. В проекте экономиста-большевички Смит предлагалась система измерения, состоящая из показателей средней стоимости человеческих усилий, механической энергии, тепла, сырья и машин. В другом проекте – проекте Креве, в котором утверждалось, что он основывается непосредственно на теории стоимости и труда, – стоимость выражалась в стандартных единицах общественно необходимого труда, затраченного на разумные цели (целесообразно), с учетом (в часах) на социальные затраты: на управление, здравоохранение, капиталовложения и т.д. Рабочему должны были засчитываться рабочие часы, и на этой основе он мог бы получать в магазинах количество продуктов, соответствующее стоимости затраченного им труда.
Струмилин разработал следующий проект: трудовая единица, именуемая «тред», должна была служить мерой стоимости, но в то же время при ее выведении должен был учитываться спрос потребителя и разработка (без применения денег) механизма, способного уравновесить спрос и предложение. В конечном счете далеко он не ушел и вернулся к тому, что вновь изобрел деньги, или, точнее говоря, придал «треду» почти денежную функцию. Да и могли ли оценки, в основе которых лежала якобы стоимость труда, зависеть от интенсивности спроса?
Во всех этих моделях имелись серьезные пороки. Каким образом, например, можно было бы установить, не зная рыночной стоимости, что работа была целесообразна? Должна ли потребительская стоимость оказывать впоследствии влияние на размеры общественно необходимого труда, содержащегося в «треде»? И что сказать о прошлом труде и капитальных вложениях? Что сказать о имеющем пределы сырье, о сельских и городских землях, о минералах, о лесах? Каким образом стоимость независимо от используемых расчетных критериев сравнивать с меновой стоимостью? Как проверить правильность планов? И если расходы государства и стоимость социального обслуживания следует включать в систему оценки, то на основе каких критериев их следует рассчитывать? Если, как следует из модели Смит, человеческие усилия следует учитывать вместе с другими формами энергии, каков будет удельный вес каждой из них? В некоторых проектах способ потребления должен был определяться правительством, а товары – распределяться, как пайки; в таких случаях по крайней мере не возникал вопрос о потребительском спросе, даже если бы мы и хотели узнать, на какой основе правительство избрало соответствующие пропорции распределения продуктов. Когда же, как в системе Струмилина, отказывались от рационирования и защищали свободный выбор, казалось невозможным избежать возврата к деньгам