Признавать органичность тенденции к войне не означает считать войну чем-то неотвратимым или же непосредственным следствием межимпериалистических экономических противоречий. Общемировой капиталистический трест исключается, потому что его образование возможно лишь при условии равновесия сил между договаривающимися национальными группами капиталистов, что невероятно, либо же при условии абсолютного превосходства одной державы над всеми другими – однако и такого рода ситуация повлекла бы за собой ожесточеннейшие конфликты, которые обострили бы еще больше противоречия мирового капитализма[272]. Таким образом, тенденции к войне, писал Бухарин в «Экономике переходного периода», могут привести к «отрицательному расширенному воспроизводству», то есть к разрушению производительных сил. Однако это может рассматриваться «с точки зрения общего движения капиталистической системы» и как необходимая цена достижения «более высокого и потому более мощного развития этих сил»[273]. С помощью конкретного анализа специфического характера кризисных процессов можно провести различительную грань между кризисом и крахом капитализма, между военным (и послевоенным) кризисом и окончательным кризисом капитализма.
Кроме того, в отличие от Ленина Бухарин полагает (и он будет долго развивать эту свою мысль), что взаимопроникновение политики и экономики, характеризующее современный капитализм, может обеспечить урегулирование наиболее серьезных внутренних противоречий капиталистического строя и даже придать ему значительную стабильность в пределах национальных границ. Отсюда внимание к возрастанию экономической роли государства, несводимой к тенденции к загниванию и к анализу, выявляющему лишь паразитические стороны государства. В 1920 году Бухарин отстаивает свой самобытный концептуальный подход к подобному процессу интеграции между государственной машиной и экономикой, и отсылка к этим теоретическим положениям явится константой его анализа на протяжении последующего десятилетия, особенно во время его пребывания на посту руководителя Коминтерна. В статье 1915 года он утверждает, что «национальное хозяйство превращается в единый гигантский комбинированный трест, пайщиками которого выступают финансовые группы и государство. Мы называем образования такого рода государственно-капиталистическими трестами»[274]. С помощью этих новых понятийных инструментов Бухарин разбирает всю ту массу явлений, которую Гильфердинг описывает в своем «Финансовом капитале»: процессы рационализации и организации национальных капитализмов, растущее отделение капитала-собственности от капитала – управления производством, возрастание роли банковского капитала и главенствующая роль финансовой буржуазии, причем подчеркивает их важность, в частности, и для такого явления, как максимальная промышленная концентрация в монополиях, которую Ленин, напротив, настойчиво ставит на первое место в иерархии черт новой, империалистической стадии[275].
Бухарин соглашается с тем тезисом Гильфердинга, что объяснение этого типа капиталистического регулирования не может быть просто сведено к отмеченной Марксом функции кредитной системы и акционерных обществ как «контртенденция» против тенденции к понижению средней нормы прибыли[276]. И тот и другой приписывают ему значение, выходящее за рамки конъюнктурных мер, хотя признают, что особые обстоятельства, например задачи планирования экономики в связи с потребностями мировой войны, необычайно ускорили вышеупомянутые процессы. При этом отличие анализа Бухарина от подхода как Гильфердинга, так и Ленина в том, что он настойчиво концентрирует внимание на преобразовании внутренней структуры государства. Он не ограничивается лишь пересмотром определения государства как коллективного капиталиста – и не сводит его роль к орудию осуществления агрессивных поползновений империалистического капитализма на международной арене. В работах 1915 и 1920 годов он многократно останавливается на интеграции между финансовым капиталом, общественными предприятиями и государством; кризис фритредерства и либерального государства, сопровождаемый кризисом институтов парламентской демократии, он выводит из изменения в отношениях между господствующими классами и государством. Когда экономическая власть буржуазии, отмечает он, выступала как нечто достаточно аморфное, «организованный государственный аппарат как бы налагался на неорганизованный класс (или классы), чьи интересы он олицетворял». Но, продолжает он далее,
«ныне дела обстоят в корне иным образом. Государственный аппарат воплощает не только интересы господствующих классов вообще, но и их коллективно выраженную волю. Государственный аппарат налагается не на разрозненных членов господствующих классов, а на их организации. Правительство de facto превращается, таким образом, в „комитет“, выбранный представителями предпринимательских организаций, и становится верховным руководителем государственно-капиталистического треста»[277].
Подобное подчеркивание структурной обусловленности нового места и роли политики, а также указание на новые социально-экономические организации, направляющие действия государственной машины, позволяют лучше оценить смысл знаменитой фразы Бухарина из «Экономики переходного периода» о том, что «Левиафан» Гоббса – «это сущие пустяки по сравнению с той могущественной силой, какой оказался государственный аппарат финансового капитала»[278]. Расширение роли государства, в чем Бухарин усматривает постоянно действующую тенденцию для периода между окончанием войны и стабилизацией 20-х годов (он снова говорит о ней даже и в ходе кризиса, начавшегося в 1929 году), выступает как часть процесса органического преобразования системы, как выражение на уровне организационных аппаратов того развития, определяющей причиной которого являются социально-экономические перемены.
Во второй половине 20-х годов Бухарин углубляет свои представления о государственном капитализме в теоретическом и политическом плане. Он делает это в статье-рецензии на «Новую экономику» Преображенского летом 1926 года, в теоретическом споре с иранским коммунистом, делегатом Коминтерна Султан-заде о проекте программы Коммунистического Интернационала, а также в разных политических статьях[279]. Примечательно, что перед теоретиками марксизма встает необходимость пересмотра традиционного разграничения на базис и надстройку. Взаимопроникновение производственной базы, регулирующих аппаратов государства и механизмов функционирования финансового обращения достигает той степени, когда эти последние могут быть включены в самый базис. Подобная интегрированная система исключает возможность обособления одной какой-то ее части: в политическом плане тем самым исключается допустимость каких бы то ни было нейтральных зон, независимых центров власти. Вот почему, по мысли Бухарина, гильфердинговская утопия насчет центрального банка не имеет под собой никаких серьезных теоретических оснований.
Все бухаринские размышления конца 20-х годов о новой структуре государственного капитализма имеют целью критику, аналитическое раскрытие несостоятельности гипотезы о возможности контроля демократического государства над тенденциями организованного капитализма, о постепенном возобладании интересов общества над частным интересом в развитии тенденций к регулированию экономики. Бухарин решительно против позиции, определившейся на Кильском съезде СДПГ, и вообще считает иллюзией рассматривать «нейтральное государство» как преемника «государства – ночного сторожа». Характерно, что отдельные исследователи сближают бухаринскую позицию по этому вопросу с теориями авторитарного перерождения государственного дирижизма, выдвинутыми некоторыми наиболее передовыми течениями социальной науки на Западе, несмотря даже на то, что эти последние принадлежат к совсем иным школам, чем Бухарин[280].
Тема однозначно авторитарного характера «трестификации государственной власти» широко представлена в выступлениях Бухарина на XV съезде ВКП(б) в декабре 1926 года и VI конгрессе Коммунистического Интернационала летом следующего года. В этих выступлениях он рисует перспективу «органической фазы» развития интеграции между государством и экономикой на «новой основе»:
«…государственная власть буржуазии больше, чем когда бы то ни было, становится непосредственно зависимой от крупных и мощнейших капиталистических концернов или комбинаций этих концернов. Другими словами, идет процесс сращивания предпринимательских организаций с государственным аппаратом, хотя и не происходит в огромном большинстве случаев огосударствления этих „хозорганов“»[281].
В заключительном слове по своему докладу на XV съезде ВКП(б) Бухарин добавляет, что созревание в государственном капитализме таких тенденций «снизу», то есть определяемых непосредственно властью капиталистов, берет верх над управляемыми «сверху» элементами госкапитализма. Под этими последними понимаются мероприятия и органы, созданные, как, например, в годы войны, из-за повелительных потребностей военного времени либо вследствие целенаправленных действий политической власти под влиянием (подобно тому, как это происходило в таких странах, как Австрия или Германия) организованного социал-демократического движения: органы государственного и общественного контроля, непосредственное участие государства (либо управляемых социалистами муниципалитетов, например коммунального совета Вены) в экономике, институционализация полномочий профсоюзов и т.д.