В 1929 году Бухарин берет на вооружение сам термин «организованный капитализм», которым особенно часто пользуется Гильфердинг, вместе с термином – тезис о долгосрочном характере программируемого неокапитализма и о внутренней дифференциации процессов государственно-капиталистического регулирования. При этом, однако, он сохраняет независимость своей позиции. Он не поддался, в частности, всеобщему увлечению идеями застоя капитализма и отождествления капитализма с фашизмом, на чем в последующие годы будет строить свою политику Коминтерн[282]. Вместе с тем Бухарин считает, что в соотношении между попытками социал-демократии воздействовать путем регулирующего вмешательства политической власти на стихийные процессы самоорганизации современного капитализма и влиянием внушительной финансово-экономической системы, которая «снизу» в той или иной форме придает авторитарный характер механизму государственной власти, второй компонент перевешивает; что сам опыт социал-реформизма (Бухарин ссылается в этой связи на «экономическую демократию» Ф. Нафтали и «функциональную демократию» Отто Бауэра) становится вспомогательным элементом в общей тенденции к корпоративной организации трудящихся[283].
Бухарин, таким образом, признает отличие организованного послевоенного капитализма от военного, но утверждает, что бóльшая вовлеченность государства в процессы социально-экономического развития не соответствует принятому представлению о растущем примате политики над экономикой, а выступает как процесс приватизации и корпоративизации политического посредничества и выраженного упадка общепредставительного характера государственных институтов. Неоднократно повторяющееся в докладах Бухарина на политических форумах 1927 – 1928 годов сравнение фашистских методов правления и методов «социального государства», управляемого социал-демократами, не следует рассматривать поэтому как предварение теории «социал-фашизма», открыто принятой Коминтерном лишь после отстранения Бухарина от руководства им. Чуткое проведение различий между авторитаризмом и фашизмом, что было, в частности, плодом его бесед с Тольятти, свидетельствует о том, что Бухарин уже улавливал, откуда идет главная опасность. В ходе следующего десятилетия это предвидение разовьется в открытое признание первоочередности нацистской угрозы по сравнению с любой другой и отождествление Германии с «новым Левиафаном»[284]. Таким образом, хотя Бухарин не дал развернутого анализа, соответствующего той степени сложности, какой достигли политико-институциональные аспекты госкапитализма, его воззрения нельзя отнести к упрощенческим попыткам примитивизировать эти аспекты и, уж конечно, представить себе как повторение классического тезиса о детерминировании надстройки базисом.
2. Анализ рационализации и теория кризиса
Такого рода истолкование государственного капитализма уже со времени войны и послевоенного периода весьма затруднило для самого Бухарина выработку последовательной теории кризиса и реалистической гипотезы перехода к социализму. Его колебания по конкретным политическим вопросам отражают не только жесткость его теоретической схемы, но и известный разрыв в культуре между теоретическим багажом, накопленным в размышлениях о современном капитализме, и непосредственными потребностями политического маневра, тактической гибкости, диктуемыми всей обстановкой послереволюционной России. Особенно красноречивыми подтверждениями этому могут служить его борьба против Брест-Литовского мира и отстаивание совместно с Троцким в ходе дискуссии о профсоюзах предложения об их милитаризации. С другой стороны, в отношении международной политики Бухарин, хотя и не отмежевывается вплоть до начала 20-х годов от «теории наступления», по существу, не приемлет истолкований ленинской теории «общего кризиса капитализма» как непосредственной констатации фактов, как поспешного поиска подтверждений необходимости конъюнктурных перемен. Будучи связан в политике с установкой на «перманентную революцию», он в теории сохраняет самостоятельность, отличающую его, например, от Варги с его все новыми предсказаниями со дня на день ожидаемого стремительного ускорения «периода упадка капитализма», как он его называл, или от тех коминтерновских экономистов, которые в период пребывания Зиновьева на председательском посту занимались изобретением все новых – и недолговечных – эпитетов, призванных приуменьшить масштабы капиталистической стабилизации («относительная», «временная», «шаткая» и т.д.)[285].
Даже в накаленной атмосфере 1920 года Бухарин счел нужным упомянуть в соответствующей главе о крахе капитализма, завершающей «Экономику переходного периода», о прогнозах неустойчивости международного соотношения сил между державами-победительницами и между ними и Германией в том виде, в каком они были сформулированы Кейнсом в 1919 году в «Экономических последствиях Версальского мирного договора». Он сделал это, развивая ленинский призыв к дифференцированному анализу условий зрелости мировой революции[286].
В самом деле, бухаринская концепция государственно-капиталистического треста оставляет возможность выявления лишь двух групп противоречий, способных породить революционную ситуацию, причем их внутренняя логическая связь может и не находить синхронных внешних проявлений. Во-первых, это обострение конкуренции между государственно-капиталистическими трестами на мировой арене, понимаемое как следствие и сопутствующий элемент сужения анархической конкуренции в пределах национального рынка (либо даже «исчезновения» такой конкуренции, как Бухарин напишет в 1929 году) и как причина возникновения колоссальных напряжений, неотвратимо влекущих к войне. Во-вторых, в условиях кризиса международных масштабов обнаруживается особая непрочность строя в странах с низким уровнем государственно-капиталистического регулирования, что позволяет переосмыслить факт русской революции, возвращаясь в новой сфере к теории слабого звена[287]. Но примирение теоретического тезиса с выбором стратегического решения – столь нелегкое в фазе наступления, «штурма неба», – становится возможным, по мнению Бухарина, лишь после того, как тяжелые поражения революций на Западе положили конец (причем фактически прежде, чем политически и теоретически) ожиданию «перманентной революции», разделявшемуся, по существу, всем руководством Интернационала в первые годы его существования. Поиск теоретических основ, которые позволили бы аналитически обосновать роль различных отрядов мирового коммунистического движения, составляет наиболее примечательную черту статей Бухарина в период между его имевшим важное значение докладом на VII расширенном пленуме Исполкома Коминтерна в конце 1926 года и VI конгрессом Коминтерна в 1928 году. Этот поиск стал безотлагательным с того момента, когда в середине 20-х годов стабилизация капитализма приобрела такой характер, что открыто встал вопрос о действенности самих основ Интернационала, то есть о правильности прогноза о вступлении в фазу всемирной революции, по отношению к которой 1917 год считался лишь прологом[288].
Действительно, преемники Ленина столкнулись с кризисом стратегической перспективы, в истоках которого лежали нерешенные вопросы теории. Внешним проявлением этого кризиса выступала, помимо всего прочего, серьезная затрудненность в ориентировании в новых международных условиях. Выражением этого были тактические колебания Коминтерна под руководством Зиновьева. Троцкий, более чем любой другой из наследников Ленина, следовал его указанию изучать западные государства; он даже развернул сравнительное исследование темпов развития наиболее передовых капиталистических стран Запада и новой роли США, все более закреплявшейся за ними после кризиса первых послевоенных лет. Тем более примечательно, что эти исследовательские усилия Троцкого именно благодаря их новаторскому содержанию вновь возвращают нас к центральной проблеме: схема «перманентной революции», в которой все внимание сосредоточивается на конечной цели, непрерывно притягивала интерес большевиков к динамике развития западных стран, но она же блокировала все попытки теоретического осмысления общих последствий процесса реконструкции буржуазного господства, который тогда приобретал все более определенные очертания на Западе[289].
Бухарин завоевывает подлинную культурно-политическую гегемонию именно потому, что его линия в руководстве Коминтерном выступает как долгосрочная перспектива, действенная для продолжительной фазы сосуществования между социализмом в одной, отдельно взятой стране и многосложной мировой капиталистической системой. Угроза войны не заслоняет собой главного положения, в соответствии с которым Коммунистический Интернационал призван действовать в непредвиденных обстоятельствах, при продолжающемся развитии производительных сил в капиталистическом обществе. И именно это бухаринское внимание к новому на долгие годы вперед оставит свой отпечаток на формировании видных руководителей, целых групп деятелей советского и международного коммунистического движения. Хотя тогда уже складывались условия низведения Коминтерна до роли инструмента государственной политики СССР, по-видимому, в годы руководства Бухарина III Интернационал пережил последний период своего действительно политического существования[290].
На протяжении двух лет, с 1926 по 1928 год, с ослаблением прежних противоречий теоретические поиски Бухарина выстраиваются в довольно четкую картину, которая – даже в условиях политического союза со Сталиным – олицетворяет независимость автора в определении стратегического курса и предвещает их будущий разрыв. Верность критерию дифференцированного анализа позволяет Бухарину сочетать типично коминтерновскую идею о цельности общемирового развития с объективным анализом различий в уровнях развития разных капиталистических стран, и в особенности Соединенных Штатов. Так, впервые в официальную теоретическую культуру Коммунистического Интернационала вводится деловое признание крупных производственно-технологических успехов, достигнутых на путях концентрации и рационализации промышленного производства