В период, когда «стабилизация капитализма не может кончиться со дня на день»[317], Бухарин задается целью избежать того, чтобы соревнование между социальными системами перешло в соревнование между государствами или между «двумя лагерями», как скажет Сталин в 1925 году[318]. Тенденцию движения к социализму, на его взгляд, питает сложный комплекс сил и факторов, действующих на разных уровнях; причем в этом комплексе поле инициативы мирового революционного движения отнюдь не заполняется целиком деятельностью Советского государства. Правда, констатация нарастающей диспропорции между государством и движением побуждает Бухарина осознать возросшую важность решений, принимаемых по внутриполитическим вопросам, но это не умаляет интереса к разработке им стратегии, конкретных установок для различных отрядов коммунистического движения, в особенности на протяжении всего того времени, что он руководил Интернационалом. Более того, сами противоречия теоретического и политического характера, на которые он наталкивается в многочисленных сценариях мировой революции и которые в конце концов будут способствовать его поражению, приобретают значимость именно благодаря созданной им атмосфере творческого поиска, еще не парализованного сталинизмом.
Бухарин занял пост руководителя Коминтерна в такой момент, когда выход западных стран из послевоенного кризиса серьезно ослабил расхожий коминтерновский тезис об абсолютном обнищании масс и о радикальной чуждости этих масс узкому слою рабочей аристократии, составляющему социальную базу реформизма[319]. Сделанные политические выводы из анализа капиталистической рационализации в целом опирались на положения, уже сформулированные в работах 1915 и 1920 годов, но содержали важные новшества аналитического и стратегического характера. Обширный опыт, приобретенный Бухариным за годы жизни на Западе перед войной, привел его к убеждению, что новые формы капитализма и государства уже не оставляют в общественной жизни областей, свободных от организованного сверху контроля. Однако мысль о том, что «обычные в прошлом завоевания рабочих становятся почти невозможными»[320], теперь перерабатывается им в свете новых общих условий, ознаменованных переходом от военного капитализма к государственному капитализму – главному действующему лицу стабилизации 20-х годов. Угнетение рабочего класса, хотя и приобрело большую интенсивность, не носит абсолютного характера и уже не является плодом специфических требований военного времени. Речь идет об угнетении, связанном с новыми формами индустриально-технического развития, глубоко обусловленном – как на предприятии, так и за его пределами – капиталистической природой общественных отношений, выражением которых оно и является. В своих изысканиях Бухарину удается выделить ту сторону объективно совершающегося производственно-технического развития, которую, как он считает (в отличие от Германской компартии, заявившей об этом на VII пленуме ИККИ в 1926 году[321]), не следует целиком отвергать. Он убежден в бесперспективности реформизма, но не закрывает глаза на двоякую особенность переживаемого периода: наличие массы разнообразных нитей, связывающих рабочий класс с капитализмом, и значительное влияние политических и профсоюзных организаций социал-демократов, объясняющееся их поразительной жизнестойкостью[322].
Разумеется, оказываясь лицом к лицу с противником, объединенным в могущественные тресты, рабочий класс испытывает на себе последствия на редкость неблагоприятного соотношения сил. И все же Бухарин в 1926 – 1928 годах отдает всю энергию разработке направлений и лозунгов массовых выступлений на Западе: кампания против «последствий рационализации», сопротивление ухудшению условий труда, противодействие сокращению уровней занятости – вообще борьба на новых поприщах, открывшихся в связи с изменяющимися техникой и образом жизни. Все это в свою очередь предполагает не сглаживание, а усиление противоречий между профсоюзом и государством, а следовательно, работу в реформистских профсоюзах и вообще борьбу за единый фронт[323].
Но хотя Бухарин выступает автором и инициатором нового поиска (не нашедшего, впрочем, применения даже в более поздний период, когда после 1935 года был взят курс на народный фронт), ему так и не удается ни нарисовать связную картину движущих сил революции, ни указать промежуточные цели, необходимые коммунистическому движению на Западе. Он сам обнаруживает понимание этой трудности, когда на VI конгрессе Коминтерна обращает внимание на разрыв между повседневной работой и общей политической перспективой[324]. С другой стороны, для преодоления подобных затруднений мало было заявлять, что в капиталистическом обществе «организация труда – это не проблема пролетариата»[325]. Само по себе это заявление, в течение долгого времени не подвергавшееся сомнению в коммунистическом движении, не ведет ни к какому выводу из констатации того, что традиционная политика экономических заводских требований исчерпала себя, и оставляет нерешенной проблему связи между борьбой за непосредственные цели и политической борьбой. Вопрос о главных целях борьбы в период, не являющийся непосредственно революционным, поднимался уже в первом докладе Тальгеймера и в особенности в выступлении Клары Цеткин[326]; именно указанные тогда проблемные узлы составили наиболее самобытные моменты дискуссии о программе Коминтерна: молодежный вопрос, проблема раскрепощения женщины, союз с новыми средними слоями и интеллигенцией, борьба на культурном фронте и т.д. Эти моменты, конечно, присутствуют в политических докладах Бухарина, но не в настолько разработанной форме, чтобы заполнить вакуум между организацией сопротивления рабочих и безработных и борьбой за власть, которая, как реалистически признается, в западных странах не является делом ближайшего будущего. Бухарин шел на значительные уступки. сталкиваясь с жесткой тенденцией к изменению внутренней политической жизни Коминтерна и изменению состава руководства западных партий в направлении установления все большего контроля над ними со стороны ВКП(б) и устранения «правых» элементов[327]. Тем не менее неоспоримым остается тот факт, что Бухарин служил точкой притяжения для тех деятелей и групп, которые практически трудились во имя развития унитарной политики, для всех, кто еще продолжал сопротивляться принятию лозунга борьбы с «социал-фашизмом»[328]. Для примирительного отношения к социал-демократам время было крайне неблагоприятное; достаточно вспомнить о бастующих английских горняках, брошенных на произвол судьбы руководством британских тред-юнионов, или об отчаянной изоляции восставших венских рабочих в 1927 году, или, допустим, о ликвидации в том же году по инициативе английской стороны Англо-русского комитета единства. И все же даже в этих условиях Бухарин осмотрительно избегает идеологической инвективы в виде жестких политических оценок действий социал-демократов. Как бы противоречива ни была его позиция и как бы ни были серьезны его колебания, особенно усилившиеся после поражений 1927 – 1928 годов – вплоть до того, что в докладе на VI конгрессе Коминтерна он вынужден был говорить о «социал-фашистских тенденциях, наблюдающихся в социал-демократии», – они все-таки были не такими, чтобы его позицию можно было спутать с позицией Сталина, который уже с 1924 года характеризовал социал-демократию как «близнеца фашизма»[329] и который все более настойчиво, особенно после поражения объединенной оппозиции Троцкого – Зиновьева, проводил политику ломки опыта единого фронта как в политической, так и в профсоюзной областях[330].
Политические документы, статьи, другие печатные материалы, принадлежащие перу Бухарина, руководителя Коминтерна, позволяют прослеживать – причем зачастую очень легко – нити, связующие коммунистическое движение с довоенным международным социалистическим движением. Неоднократно возобновлявшаяся полемика с австрийскими социалистами не означала, например, перечеркивания установившихся в предыдущий период – до войны и затем в 1926 – 1927 годах – связей взаимообмена и взаимной критики; Бухарин стремился к тому, чтобы в результате этой полемики не возникла недооценка удельного веса тех, кого он называл «лучшими среди наших противников»[331]. На VI конгрессе Коминтерна он еще раз заявляет, что альтернативой политике социал-демократов, ведущей либо к параличу рабочего движения, либо к подчинению его органам буржуазного государства, может стать не «путчизм» маленькой Компартии Австрии, а курс на развитие широкого советского движения[332]. После 1927 года и разрыва дипломатических отношений между Великобританией и СССР кардинальное значение опасности войны еще в большей мере, чем прежде, обусловливает в деятельности Бухарина усилия по сохранению элементов унитарной политики, сформировавшихся в предыдущий период. В этом плане следует рассматривать действия Бухарина и руководителя советских профсоюзов Томского в пользу продолжения деятельности Англо-русского комитета единства. И вообще для Бухарина в отличие от Сталина угроза войны не становится поводом к стиранию различительных граней между разными силами в лагере противника и к сведению роли коммунистических партий просто к защите СССР. В бухаринском понимании борьба с военной угрозой содержит в зародыше проект мирной политики, понимаемой – отнюдь не в ключе «пацифизма» социал-демократов – как толчок для позитивных массовых инициатив, особенно на Западе. Однако в дальнейшем, на VIII пленуме ИККИ, эта ориентация, которой вдохновлялась и позиция Тольятти, не смогла стать курсом Коминтерна. Между тем она гораздо лучше, чем чисто директивная установка на ведение пропаганды против нападения на СССР (само по себе такое нападение рассматривалось как неотвратимое и близкое по времени), очерчивала поле действий, где могли гармонично сочетаться инициатива Советского государства и инициатива массовых движений в капиталистических странах в защиту мира против тенденций сползания к войне, коренящихся в самом укладе международных отношений 20-х годов. Бухарин, таким образом, руководствуется в своей деятельности не одной только классической схемой большевиков о войне, рождающей революцию (даже оставаясь данником этой схемы), хотя по этим вопросам теоретическая мысль социал-демократов страдала особенно серьезными изъянами