Бухарин настойчиво подчеркивает опасность войны, но принимать это подчеркивание за косвенное выражение установки на изоляцию и ужесточение во внутренней политике и в области международных отношений значило бы не считаться со всем комплексом его воззрений. Не будем забывать, что противоречие между развитием производительных сил и национальными границами Бухарин рассматривал в качестве решающего фактора, действующего на протяжении длительного периода времени и уже в силу этого не измеряемого сиюминутными конъюнктурными колебаниями. В этом, в частности, состояло одно из отличий бухаринской позиции от позиции сталинской группы как в области теории, так и на почве практических политических решений; причем это отличие вырисовывается еще до VI конгресса, хотя и формулируется эзоповым языком, поскольку участники спора отдают себе отчет, к каким последствиям привел бы раскол между ними[334]. Заметим, что бухаринская точка зрения связана не только с его упоминавшейся выше концепцией новой формы общего кризиса капитализма и его толкованием «третьего периода». Представление о военной угрозе как долговременной тенденции, которая действует во всемирном масштабе и развитие которой может быть замедлено с помощью политики мира коммунистического движения, является единственно совместимым с тем курсом экономической политики, который предусматривает бухаринская теория социализма в одной стране. И речь идет не только о первой, наивной версии этой теории, но и о том новом ее развитии, к которому он приступил примерно в 1926 году.
Выступить против авторитарной логики форсированной индустриализации Бухарина побуждают причины одновременно идеологического и экономического характера – плод взаимосвязано проводившегося им анализа западного капитализма и проблем построения социализма в СССР. Так, его возврат к темам культурной революции и государства типа Парижской Коммуны в 1926 – 1928 годах был не столько обращением к прежним идеалам, сколько составной частью поиска такой модели планирования для СССР, которая соответствовала бы уровню сложности новых противоречий, достигнутому мировым капитализмом[335]. Уловить органическую стройность этого поиска практически невозможно, если не учитывать, что новое теоретическое определение нэпа, складывающееся в период этой кульминационной фазы политической карьеры Бухарина, заключает в себе – причем отнюдь не в качестве внешних, пропагандистских деталей – два решающих момента: понимание нового уровня капиталистической рационализации и оценку того характера, который приобрели освободительные движения в регионах «мировой деревни». Новые обстоятельства, проявившиеся в масштабах общемирового развития, по мнению Бухарина, уже не позволяют ставить вопрос о противоборстве социализма и капитализма в традиционных парных терминах: план – анархия производства, развитие – кризис. Капитализм показал умение давать ответ на проблему выхода из кризиса, продемонстрировал новую способность к государственному регулированию экономики и общества не только в условиях военной конъюнктуры. Решающей областью, в которой социализм может выступить альтернативой капитализму во всемирном масштабе, все более становится область качества развития. Вот почему Бухарин в своем докладе на VII пленуме ИККИ превращает выводы из критического анализа американской рационализации в указание основополагающих элементов модели для СССР. Отличие процессов индустриализации и рационализации в Советском Союзе при этом не сводится к чисто политической предпосылке (завоевание государства рабочим классом) и не отождествляется с особой интенсивностью и организационным рвением применения критерия производственной эффективности, на чем делала акцент внутренняя оппозиция. Для Бухарина решающую роль играет взаимозависимость между развитием производственной рационализации и расширением внутреннего рынка, в особенности в виде соответствия уровня потребления масс потребностям роста[336].
Между 1926 и 1928 годами, когда была опубликована знаменитая статья «Заметки экономиста», исследовательская мысль Бухарина проходит путь оригинального поиска, в ходе которого пересмотру подвергается и сама концепция «равновесия» всей системы, ранее игравшая важную роль в отстаивании им законов рыночного регулирования. Здесь необходимо – пусть даже в самом беглом виде – напомнить, что после отказа от военного коммунизма Бухарин поддержал переход к нэпу, но на основе такого рода доводов, которые делали оправданной ленинскую критику, указывавшую на его склонность к абстрактному теоретизированию при выводе конкретных политических решений, оказавшихся необходимыми в определенной ситуации[337]. Вероятно, под впечатлением успехов, достигнутых в первой фазе послевоенного восстановления народного хозяйства, Бухарин создает идеологизированную схему соревнования на рынке между государственным сектором и частным сектором как столбовую дорогу к сохранению «любой ценой» союза рабочего класса с крестьянством. Однако эта схема выражает в гораздо большей степени абстрактную реакцию на этатистский волюнтаризм предшествующего периода военного коммунизма, нежели действительную альтернативу тем идеям индустриализации ускоренными темпами, которые уже с начала 20-х годов, и в особенности с 1924 года, становятся стержнем модели социалистического накопления Преображенского. В рамках данной статьи, разумеется, нет возможности разобрать весь этот вопрос. Отметим лишь, что большинство авторов работ о Бухарине, в том числе и выступающих с явно пробухаринских позиций, сходятся на признании ограниченности его теоретического анализа этих лет. Хотя «свободно рыночные» позиции Бухарина 1922 – 1925 годов опирались на серьезные опасения политического характера и оправдывались как будто статистическими данными о малочисленности советского пролетариата, нельзя не видеть, что в конечном счете они задержали принятие обоснованных решений по вопросу о плане, которые были возможны. Более того, будь они приняты в тот момент, планирование могло и не стать исключительной прерогативой правящей сталинской группировки и производным от логики ее поведения: напротив, переход к планированию в этом случае мог бы совершиться в благоприятной обстановке, содержательной политической диалектики и почти всеобщего согласия относительно того, что на протяжении целой исторической фазы необходимо сосуществование в народном хозяйстве разных производственных укладов[338]. Таким образом, антииндустриалистские формулировки Бухарина в борьбе с Преображенским и вообще в период до и после XIV съезда ВКП(б) не столько выступают как историческое предварение маоизма, сколько выражают преимущественно этический подход к проблемам построения социализма[339]. Даже если на фоне наиболее вульгарных нападок троцкистов тезисы Бухарина выделяются как глубокие и достойные серьезного внимания, фактом остается то, что его незаурядное влияние так и не реализовалось в серьезной постановке проблем строительства социализма в такой стране, как СССР.
Более значительными представляются бухаринские тезисы о всемирном значении крестьянской проблемы, в зрелом виде изложенные в докладе VI конгрессу Коминтерна. Эти тезисы представляют собой самостоятельное развитие некоторых идей из последних работ Ленина, связанных с его поиском «нового пролога» мировой революции, на этот раз на Востоке[340]. Тема международного значения нэпа, которая в бухаринском выступлении на IV конгрессе Коминтерна в 1922 году еще звучала приглушенно из-за понимания специфичности обстановки, обусловленной отсталостью России, теперь, в пылу полемики со сторонниками теории «перманентной революции», все более разрастается, олицетворяя собой идею всемирного союза между пролетариатом и крестьянством. Именно теоретическое осмысление этого союза, рассматриваемого как специфическая черта ленинизма, становится красной нитью бухаринского доклада на XII съезде ВКП(б) в апреле 1923 года о жизненной необходимости для революции «прорыва на Востоке». В тезисах Бухарина по крестьянскому вопросу, представленных V пленуму ИККИ в 1925 году, и ряде его статей 1924 – 1925 годов настойчиво подчеркивается необходимость переосмысления предыдущих воззрений на взаимосвязи, утвердившиеся в мире на стадии империализма. СССР, по мнению Бухарина, своей революцией предваряет возможное и необходимое объединение во всемирном масштабе «мировой деревни» и пролетариата «мировой метрополии», причем не вопреки, а именно благодаря своей отсталости, выражающейся в самих масштабах крестьянского вопроса. В России, как в гигантской лаборатории, решается проблема, стоящая перед всем «мировым хозяйством», в котором «крестьяне составляют огромное большинство»[341].
Таким образом, бухаринская разработка, его критика схемы сторонников «перманентной революции» и наследия старого евроцентризма создают в конечном счете новую картину соотношения между революцией в России и мировой революцией; картину, как бы узаконивающую «парадокс» Октября 1917 года, то есть прорыва капиталистической цепи в ее самом отсталом звене. Теперь это историческое событие, долгое время рассматривавшееся его собственными творцами в качестве предпосылки к революции на Западе, которая и реализует предвидение Маркса, получает теоретическую оценку на базе инверсии всей теоретической схемы. Речь при этом не идет о простом идеологическом оформлении ситуации, в которой единственная коммунистическая партия, управляющая государством, приобрела подавляющее влияние в сравнении со всеми остальными компартиями, зачастую малыми или подпольными группами; нет, бюрократическое навязывание всем и вся советской модели революции и социализма, которое станет составной частью сталинизма, остается чуждым самой сути Бухарина. Теоретический узел, образовавшийся при рассмотрении проблемы влияния отсталости на революционный процесс, отнюдь не выпадает из его поля зрения, хотя тезис – разработанный им в развитие ленинских идей – о возможности перехода к социализму, минуя капиталистическую стадию развития, он теперь ставит в зависимость от тех отношений, которые революционные силы колониальных стран устанавливают с СССР как страной, относительно развитой в индустриальном отношении