олюционный подъем, они попытались философски сформулировать, чего именно они ждут от революционной эпохи и нового общественного порядка.
Бесспорно, вдохновленные Октябрьской революцией, образованием III Интернационала и возникновением коммунистических партий, в рядах которых они активно работали, и Лукач и Корш испытали на себе революционное влияние Ленина – как практика, так и теоретика. Тем не менее если они и стремились быть верными сторонниками Ленина, то на самом деле в строгом смысле слова они ими не стали – по крайней мере в философии. Ленин для них был – учитывая ограниченное знакомство с ленинскими работами в начале 20-х годов – главным образом теоретиком и стратегом социалистической революции. В этом качестве он знаменовал в их глазах возвращение к первоначальному марксизму и вдохновлял на новую революционную интерпретацию Маркса и марксизма также и в философии. Стремясь осуществить в философии то, что Ленин проделал в теории государства и революции, то есть стремясь обновить марксизм и наполнить его новым революционным смыслом, они открывают неизвестные или непонятные страницы произведений Маркса, ставят новые проблемы, о которых до этого не задумывался ни один марксист, возвращаются к истокам в истинном смысле слова – иначе говоря, к самим основам теории.
Так они пришли к выработке настолько оригинальной концепции, сметающей прочь расхожие представления марксистов, что вызвали неистовую реакцию отторжения не только – как они и ожидали – со стороны ревизионистов и ортодоксальных марксистов II Интернационала, но и со стороны самих революционеров, с которыми, напротив, они хотели прийти к согласию. Дискуссия, порожденная их работами первой половины 20-х годов, не отличалась ни глубиной, ни плодотворностью; то была лишь полная резкостей полемика, отражавшая уже давно начатый партиями II Интернационала процесс институционализации марксизма, который теперь полным ходом шел в виде процесса догматической систематизации ленинизма в СССР и III Интернационале. Тем не менее их идеи – пусть даже с запозданием в несколько десятилетий – подействовали как катализаторы на вспыхнувшие позже дискуссии.
Д. Лукача, К. Корша, а также Э. Блоха порой изображают как мыслителей, составляющих некое единое течение. Однако такое представление грешит приблизительностью и упрощением; его создала поверхностная марксология после второй мировой войны, когда эти философы были открыты заново. Кое-кто считает их также представителями западного марксизма (М. Мерло-Понти), или европейского марксизма (в противовес марксизму советскому), или, наконец, гегельянизированного, или неогегельянского, крыла марксизма. Невозможно отрицать очевидное наличие общих черт в первых марксистских работах Лукача и Корша, но в них также имеются существенные различия, в первый момент не замеченные из-за той непосредственной полемической реакции, какую вызвало появление этих работ, но заслуживающие особого внимания. Что касается Блоха, то единственный элемент, объединяющий его с Лукачем и Коршем, состоит в позитивной связи с Гегелем и вообще с классической немецкой философией; в отличие от первых двух, однако, он не играл никакой активной роли в революционном движении, а его философские работы никогда не соотносятся с непосредственно политическими вопросами. В своем очерке 1919 года «Дух утопии» он разработал позицию, которая лишь много позже утвердится в философской интерпретации марксизма – в те же годы, о которых идет речь, эта работа вовсе не была предметом обсуждений среди марксистов.
1. Конкретная тотальность в «Истории и классовом сознании» Лукача
В 1923 году Лукач опубликовал в Берлине сборник своих исследований по материалистической диалектике. Эта книга, без сомнения, входит в число наиболее значительных и стимулирующих развитие мысли марксистских теоретических произведений нашего столетия. Она знаменует собой апогей первого марксистского периода Лукача и, возможно, самый важный труд его жизни и одновременно является объектом наибольшей критики со стороны ревнителей диалектического и исторического материализма в СССР.
Лукач стал марксистом к концу первой мировой войны. Его первые статьи и исследования по марксизму – ныне переизданные в сборниках «Тактика и этика» и «Революция и контрреволюция» – печатались в венгерских и немецких коммунистических изданиях. В них уже давала о себе знать проблематика «Истории и классового сознания»; более того, некоторые из этих статей, по существу, представляют собой первый вариант тех очерков, которые вошли в эту книгу. К первому марксистскому периоду Лукача относится также стоящий особняком очерк 1924 года о Ленине и ряд журнальных статей, среди которых следует упомянуть – ввиду ее теоретической важности – рецензию 1925 года на бухаринский учебник исторического материализма. Этот период завершается исследованием «Моисей Гесс и проблемы идеалистической диалектики» (1926). Затем наступает период отказа от философии, самокритики начала 30-х годов и новой направленности интересов: к истории литературы, социологии литературы и марксистской эстетике.
«История и классовое сознание» представляет собой не столько систематическое исследование, сколько сборник очерков. Лукач здесь использует очерковую форму своих работ домарксистского периода и скорее ставит вопросы, нежели дает на них ответы; формулирует основополагающие проблемы философии и практики в связи с определенными конкретными фактами. Эти очерки можно разделить на две главные группы. Первая из них объединяет философские очерки, посвященные фундаментальным понятиям исторического материализма («Что такое ортодоксальный марксизм?», «Роза Люксембург – марксист», «Классовое сознание», «Овеществление и сознание пролетариата», «Смена функций исторического материализма»), во второй сгруппированы политические или философско-политические очерки («Легальность и нелегальность», «Критические замечания на „Критику русской революции“ Розы Люксембург» и «Методологические соображения по вопросу об организации»)[364]. Обе группы очерков связаны общим радикально-революционным духом: философские заботы посвящены изучению революционной практики (задачам революционной партии, Советов, диктатуре пролетариата как пути к «царству свободы»), в то время как политические очерки переводят «прозаические» проблемы организации и тактики в философскую плоскость, перерастающую порой чуть ли не в хилиастическую перспективу.
В своих философских очерках Лукач сформулировал некоторые фундаментальные понятия, на его взгляд возрождающие истинное ядро теории исторического материализма Маркса. Речь идет прежде всего о категории законченного целого (или конкретной тотальности), отождествления субъекта и объекта в общественной практике, понятиях классового сознания и овеществления. Среди основополагающих идей этих очерков следует упомянуть свойственное Лукачу оригинальное определение марксизма, ограничение сферы диалектики историей и соответственно отказ от энгельсовской диалектики природы, истолкование идеологии как ложного сознания и, наконец, идею историчности самого исторического материализма, который рассматривается не как универсальная теория человеческой истории вообще, годная для всего прошлого и всего будущего человечества, а как теория, способная объяснять лишь «естественные», исторически преходящие законы капиталистической социально-экономической формации.
Марксизм всегда стремился к строгому отмежеванию от других течений мысли. С этой целью обычно перечислялись его отличительные черты: в политике приводился перечень основных программных принципов, в теории – перечень важнейших идей, признание которых служило условием принятия исторического материализма. Каждый, кто ставил под сомнение хотя бы один из этих принципов, объявлялся ревизионистом или перебежчиком в буржуазный лагерь. Тем не менее перечень менялся и зачастую вызывал схоластические диспуты или порождал формалистическую классификацию идей марксизма, подразделяемых на меняющиеся тезисы и неизменные «принципы», на всеобщие и частные учения, на подвергающиеся изменениям и неприкосновенные теории, первичные и вторичные концепции. Порой верность марксизму ставилась в зависимость даже от признания одного-единственного тезиса. Так Ленин дошел до утверждения, что «марксист лишь тот, кто распространяет признание борьбы классов до признания диктатуры пролетариата»[365]. Применение критериев такого рода привело в конце концов при Сталине к абсурдной кодификации марксизма в учебниках типа катехизиса.
Отдавая себе отчет в опасностях, таящихся в подобной тенденции, Лукач попытался дать «неортодоксальное определение ортодоксии», указав в качестве критерия признания «ортодоксального» марксизма единственно метод, а не отдельные положения, полученные путем его применения.
«В самом деле, даже если допустить – хотя и не соглашаясь с этим, – что новейшими исследованиями будет неоспоримо доказана ошибочность тех или иных конкретных утверждений Маркса в их совокупности, любой серьезный „ортодоксальный“ марксист, безусловно, мог бы принять эти новые результаты и полностью отвергнуть определенные Марксовы тезисы, ни на минуту не отрекаясь от собственной марксистской ортодоксальности. Ортодоксальный марксизм не означает поэтому некритического согласия с результатами марксистского исследования, не означает „акта веры“ в тот или иной из тезисов Маркса. Не означает он и толкования какой-то „священной“ книги. Что касается марксизма, то ортодоксия здесь относится исключительно к методу»[366].
Тем самым Лукач избегал рифов, на которых терпели крушение те, кто основывается на перечислении священных и неприкосновенных принципов теории. Его понимание «ортодоксии» открывало перед марксизмом возможность постижения новых явлений, возможность нового развития, не говоря уже о том, что оно давало ему оружие защиты от каких бы то ни было жестко догматических истолкований. Ортодоксия бралась диалектически, в тесной взаимосвязи с собственной противоположностью, то есть гетеродоксией. И все же проблема, которую Лукач прогонял в дверь, возвращалась через окно, стоило ему перейти к указанию основных элементов метода: конкретной тотальности и тождества субъекта – объекта.