. Вследствие этого проблемы метода возникают и в ходе применения исторического материализма к обществу, родившемуся из социалистической революции: в первую очередь из-за нового соотношения экономики и насилия (государственной власти), предполагаемого преодоления овеществления и т.д.
Имеется определенная взаимосвязь между этими указаниями Лукача и идеями Розы Люксембург, Бухарина и Богданова о «конце политэкономии»[408]. Лукач не исключал применения исторического материализма к докапиталистическим или посткапиталистическим обществам, но полагал, что его невозможно применять таким, каков он есть: с выходом исторического материализма за социальные пределы его «классического» приложения необходимы изменения; в анализе некапиталистических общественных укладов нужно исходить из тех структурно иных категорий, которые специфически присущи данным укладам.
Идея окончания господства экономики и преодоления овеществления на первый взгляд кажется чисто хилиастической, особенно в сопоставлении с действительностью так называемого реального социализма: в этих обществах, как известно, овеществление не только не устранено, но и возникли его новые формы, неизвестные в капиталистическом обществе. Тем не менее сторонник идей Лукача мог бы заявить, что за ее кажущейся утопичностью кроется в действительности реалистическая критика в том смысле, что общества «реального социализма» не соответствуют Марксову критерию социализма и коммунизма; существование в них овеществления и господства экономики доказывает лишь то, что их развитие в направлении коммунизма застопорилось.
Какой бы ответ ни давался на подобные вопросы, идеи, высказанные Лукачем об отношении между историческим материализмом и некапиталистическими обществами – в первую очередь в очерке «Изменение функций исторического материализма», – выглядят, несомненно, многообещающими, особенно в свете тех дискуссий, которые ведутся в наше время по этому поводу в кругах теоретиков-марксистов. Мы имеем в виду прежде всего дискуссию об азиатском способе производства как одном из аспектов более широкого вопроса о типе общества, в котором нет ни самостоятельного движения овеществленной экономической системы, ни частной собственности на средства производства и все же существуют угнетение и эксплуатация. Частное присвоение прибавочного продукта и социальная стратификация в этих обществах основываются не на частной собственности на средства производства, а на категориях, уходящих корнями в отношения власти, и прежде всего на функциональной позиции того или иного индивида или группы индивидов внутри иерархического государственного аппарата.
В свете выдвинутой Лукачем концепции исторического материализма – в его классической форме – как теории капиталистического общества иной вид приобретают и отношения между историческим материализмом и «макиавеллевскими» теориями общества, в частности теориями правящей элиты (например, Г. Моски, В. Парето), которые исходят из примата господства над собственностью и выводят отношения собственности из отношений власти. Большинство марксистов рассматривали эти теории лишь как буржуазные выпады против исторического материализма, как теории, антагонистические ему. Разумеется, в их жестко идеологизированном виде эти теории абсолютно несовместимы с марксизмом: заключающаяся в них мистификация состоит в том, что они внеисторично переносят разные структурные категории, присущие докапиталистическим укладам, на буржуазное общество. В качестве рабочей гипотезы можно тем не менее предположить, что, освобожденные от такой мистификации и приложенные к действительности соответствующих этим категориям некапиталистических обществ, эти теории могли бы выявить некое ядро истины. В этом случае, будучи подвергнуты критической переработке, учитывающей исторические условия их применимости, подобные теории и исторический материализм могут дополнять друга друга.
6. Осуждение работы Лукача
Идеи Лукача настолько радикально отличались от привычных идей о философских основах марксизма, что вызвали настоящую словесную войну. Философ стал мишенью критики как со стороны социал-демократов, так и со стороны немецких, венгерских и советских коммунистов[409]. Если перечитать сегодня полемические выступления тех лет, то можно заметить, что они, конечно же, не слишком способствовали разработке и развитию поставленных Лукачем проблем, тем более что почти все критики игнорировали центральное ядро книги Лукача – теорию овеществления. Ненамного больше внимания уделили они и другому центральному понятию – конкретной тотальности. Зато подолгу задерживались на проблемах, не выходящих за традиционные границы общих марксистских теоретических положений. С особым рвением отстаивались теория отражения, диалектика природы и основанная на преемственности неразрывная связь метафизического материализма XVIII века и исторического материализма. Почти все критики обвинили Лукача в том, что он стал жертвой философского идеализма – доказательством чему служили его ссылки не только на Гегеля, но и на Фихте, Вебера, Э. Ласка, Г. Риккерта. Его обвиняли также в том, что он ограничивает марксистскую ортодоксию верностью методу и недооценивает результаты, полученные с помощью этого метода; отвергает теорию отражения, отрицает диалектику природы и провозглашает методологический дуализм; противопоставляет Маркса Энгельсу, не признает экономической причинности и объективного закона причинности как постоянных форм движения общественной жизни[410]. Некоторые критики усмотрели прямую связь между философским «идеализмом» Лукача и его крайне левыми позициями в политике. Деборин издал свое полемическое выступление отдельной брошюрой и вручил ее как докладную записку руководящим органам Коммунистического Интернационала, обратившись вместе со своими учениками к политическим властям с призывом вмешаться в эту дискуссию. Тем самым он способствовал созданию опасного прецедента – насаждению практики, которая в дальнейшем нанесет уничтожающие удары по его философской школе.
После того как в 1924 году Зиновьев в своем докладе на V конгрессе Коминтерна о деятельности и тактике этой организации осудил «Историю и классовое сознание», участь книги в рамках коммунистического движения была решена бесповоротно. Зиновьев по этому поводу презрительно выразился насчет ревизионизма профессоров, «который мы не можем оставлять безнаказанным в нашем Коммунистическом Интернационале»[411]. В отличие от Корша, чьи взгляды, по мнению некоторых критиков, сближались со взглядами Лукача, последний никогда не защищался открыто от подобной критики. Более того, после того как он эмигрировал в СССР в 1933 году, он не только перешел на философские позиции «Материализма и эмпириокритицизма», но и отрекся от «Истории и классового сознания», высказавшись по поводу своей работы не менее резко, чем его критики[412].
За ожесточенными нападками на книгу Лукача как из лагеря большевиков, так и из социал-демократического лагеря скрывался конфликт между различными типами и моделями марксизма. Каждый тип марксизма выделяется среди других – порой открыто, порой же лишь в завуалированной форме – благодаря целому ряду черт, присущих той противоположной ему модели, которой он себя противопоставляет в ходе полемики. Даже если он провозглашает себя полным и абсолютным отрицанием того теоретического течения, против которого ведет борьбу, то и тогда, вольно или невольно, он подпадает под его влияние, поскольку принимает проблематику, сформулированную противником, усваивает в большей или меньшей степени структуру его мысли и вообще действует в его теоретической области. Например, структура «Анти-Дюринга» Энгельса (этого энциклопедического изложения марксистской философии, политэкономии и теории социализма, иначе говоря, так называемых трех составных частей марксизма) и само вложенное в эту книгу усилие выстроить марксизм как систему и общую теорию всех аспектов действительности станут понятнее, если сопоставить этот труд Энгельса с энциклопедическими амбициями профессора Евгения Дюринга. Равным образом «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина предстанет в ином свете, как только мы рассмотрим его в плане более обширного комплекса, той совокупности противоречий, частью которых он является. Ведь эта работа образует некое единство со своей противоположностью, которую она стремится отрицать, то есть с позитивизмом философствующих физиков, учением Дицгена и эмпириомонизмом Богданова. Именно их позитивистская философия очерчивает то теоретическое поле, внутри которого обретается книга Ленина: редукция философии к теории познания, жесткая полярность между субъективным идеализмом и традиционным материализмом (над которой не в состоянии подняться мысль Ленина), обращение к Беркли, Дидро и т.д. Философский горизонт Ленина, следовательно, определяют теории, с авторами которых он полемизирует.
С этой точки зрения, включающей идейно-теоретическое достояние марксизма в более широкие рамки современной теоретической мысли, влияние Риккерта, Зиммеля, Ласка и Вебера, воспринятое Лукачем – в чем его так часто обвиняли его критики, – оборачивается не недостатком, а достоинством его творчества. Именно знание немецкой неокантианской философии истории и культуры и исторически обоснованной социологии обострило чутье Лукача и позволило ему по-новому прочесть Маркса, преодолевая узкий кругозор позитивизма XIX века, в идейных рамках которого мысль Маркса была воспринята как главными теоретиками II Интернационала, так и крупнейшими представителями большевизма. Большую роль во всем этом, естественно, играло знание или незнание Гегеля. Лукач приступил к чтению «Капитала» вооруженный знанием классической немецкой философии и трудов Гегеля, особенно «Феноменологии духа». С первого взгляда видно, что «История и классовое сознание» призвана была служить марксистским противопоставлением именно этой работе Гегеля, то есть своего рода феноменологией классового сознания пролетариата, анализом его развития от непосредственно данной овеществленности к предполагаемому революционному тождеству со своим объектом.