Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск второй — страница 63 из 94

[431]. Именно этими структурно общими элементами каутскианской ортодоксии и ленинской ортодоксии объясняется, по Коршу, та согласованность критики (по крайней мере по содержанию), которой его работы подверглись как со стороны социал-демократов, так и со стороны коммунистов.

Корш в этом отношении, похоже, раньше других уловил тенденцию, которая в конечном счете в сталинскую эпоху привела к созданию обстановки, обусловившей превращение официального марксизма-ленинизма в своего рода государственную религию, в законченный образец ложного общественного сознания.

В конце своей жизни Корш скептически отзывался о возможности приложения марксизма – в его первоначальном виде, с его первоначальной функцией – к теории пролетарской революции. В своих «Десяти тезисах о марксизме сегодня» он отмечает, что Маркс испытывал воздействие условий экономической и политической отсталости Германии и стран Центральной Европы; именно этому Корш приписывает привязанность Маркса к политическим формам буржуазной революции, преувеличение им роли государства как решающего орудия социальной революции, отождествление будущего развития капиталистической экономики с социальной революцией, превращение его учения в идеологию. Тем не менее подобная критика, по Коршу, не должна означать полного разрыва с критической теорией общества, выработанной Марксом. Она должна стать исходной точкой теоретического преобразования Марксова учения в новой ситуации, когда повсюду проявляет себя тенденция к регулированию производства через посредство монополии и плана[432].

Ни Лукач, ни Корш не оказали в 20-е годы значительного воздействия на коммунистическое движение. Их творчество повлияло лишь на некоторых исследователей, в глазах которых учение Маркса сохранило свой высокий научно-критический уровень, то есть как раз те свойства, которые марксизм, ставший идеологией социал-демократического и коммунистического движений, не только не сумел развить, но и во многих отношениях утратил. В работах этих двух ученых содержится немало элементов того, что Мерло-Понти назвал «западным марксизмом». Разумеется, это пока только нарождающийся марксизм: лишь будущее сможет показать, окажется ли он в силах обрести самостоятельность и воплотиться в независимое течение теоретической мысли и практическое действие.

Витторио Страда.ОТ «КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ» К «СОЦИАЛИСТИЧЕСКОМУ РЕАЛИЗМУ»

Экономика дореволюционной России переживала ускоренное развитие, но война нанесла ей большой урон. Политические учреждения страны вступили было в полосу демократизации, но они еще были весьма неустойчивы. В отличие от экономики и политических учреждений культурное достояние, полученное большевиками в наследство от старой России после победы Октября, было богатым, а культурная жизнь – полнокровной. Для всякого, кто знаком хотя бы с наиболее крупными явлениями художественной жизни той поры, с отдельными именами и произведениями, составляющими часть огромного целого, очевидно, что русские литература и искусство начала XX века – продолжение литературы и искусства предыдущего столетия – переживали период исключительного творческого подъема. Причем речь шла не только о литературе и искусстве, ибо в эти десятилетия на рубеже веков все области культуры – от истории до социологии, от лингвистики до философии, от политэкономии до юридической науки – развивались настолько бурно, что и по сей день данная область остается лишь частично разведанной и освоенной исследователями. Но пожалуй, еще более важным было то, что все области интеллектуальной деятельности в России начала века находились в движении и взаимном общении и все вместе были связаны с великими проблемами общества, переживавшего весьма нелегкую фазу обновления. На долю этого общества выпадали и моменты революционного наступления, и моменты сопротивления реакции; не были чужды ему и перспективы реформистского развития, хотя, по правде говоря, шансы на это были слишком слабыми.

1. Культура до и после революции

Русская культура начала века обладала глубиной, она черпала вдохновение в современных идеях и у выдающихся личностей, но вместе с тем ее угнетало и подтачивало чувство надвигающейся катастрофы. Трагическая раздвоенность этой культуры обусловливалась ясным сознанием раздирающих противоречий, присущих не только русской, но и вообще европейской цивилизации, в условиях ограниченных возможностей обновляющего исторического действия. Проникнутая парализующе пророческим предчувствием близкого апокалипсиса, русская культура была как бы зажата между анахронической и прогнившей властью, ожесточенно цеплявшейся за свои привилегии, и мятежной контрвластью, обладавшей давними и глубокими духовными корнями в традиции радикально-революционной интеллигенции. Широкие народные – главным образом крестьянские – массы служили этой мятежной контрвласти скорей потенциальной, чем реальной, почвой непрерывного роста. Во всех смыслах бедственная для России мировая война породила революционные условия, конечно же, не на голом месте: эти условия уже существовали в скрытом виде; война лишь извлекла их на поверхность и резко ускорила процесс обвала, для которого недоставало лишь последнего толчка.

Поэтому для победивших революционеров сфера культуры была сферой благоприятных предзнаменований и исполняющихся надежд, но вместе с тем и областью, где их ожидали особые трудности и сопротивление. Русская культура была по своей сокровенной сути антицаристской, пронизанной устремлением к демократической революции, которая обеспечила бы всему народу политическую свободу и соответствующее социальное обновление. Если здесь и была оппозиция Октябрьской революции, то она возникла исключительно во имя другой, демократической революции – Февральской революции, которая при всей слабости политических мер, спешно предпринимавшихся в необычайно трудных условиях, все же приоткрыла горизонты надежды на новую жизнь для России. И именно в сфере культуры с самого же начала и с особой ясностью суждено было раскрыться всем имманентным противоречиям большевистской революции, которой был присущ разрыв между словом и делом[433], о чем свидетельствует уже само употребление главного слова – «советский», при одновременном реальном выхолащивании «Советов» как органов самоуправления и их подчинении «партии» как институту господства.

История советской «культурной политики» есть осуществление и расширение принципа, который имелся еще до взятия власти: доступный вначале взгляду немногих, он станет потом очевидным для каждого. Но эта история представляет также собой переплетение глубоких иллюзий и как следствие отчаянного сопротивления, ибо большевистская революция, хотя и возглавлялась узкой верхушкой руководителей, была по своему существу также и народной, выступавшей в ореоле социалистических идеалов. Поэтому оппозиция этой революции, особенно культурного, а не прямо и откровенно политического характера, сталкивалась с оболочкой, которой прикрывалась эта революция и которую оппозиционеры не хотели уничтожать, – оболочкой в виде народных интересов («консенсуса») и социалистических ценностей. У демократов и социалистов (либо реакционеров в подлинном смысле этого слова) оставалась возможность выступить против новой, большевистской власти – пусть даже по диаметрально противоположным мотивам – на политическом поприще, во имя ясных и определенных политических целей, то есть реставрации старого режима либо «подлинного» социализма. Иной была участь русской культуры, особенно той, которая продолжала жить в государственных границах СССР и в послереволюционную эпоху, когда институты политической и духовной жизни претерпели решительную ломку, утратили нить преемственности и свободы, которые являются условиями плодотворного функционирования политики и культуры на основе взаимного сотрудничества и самостоятельного развития. Причем сказанное относится как к «советской» культуре, так и к русской культуре в эмиграции. Эта последняя, конечно, пользовалась свободой выражения, которой постепенно лишалась неэмигрировавшая русская культура, но, учитывая резкий, необратимый характер перелома, осуществленного революцией в русской истории, также оказалась лишенной естественных, нормальных условий творчества.

Решающее и центральное место в «советской культуре» (под этим термином в дальнейшем мы понимаем русскую культуру в ее развитии внутри советской государственной системы, оставляя в стороне другие национальные культуры этой системы) с самого начала заняла художественно-литературная сфера. Как уже говорилось, в дореволюционной русской культуре расцвет литературы и искусств сопровождался расцветом «духовных» наук, и вся культурная жизнь в целом была в сложных и опосредованных формах связана с социальной проблематикой и вообще политикой. После Октябрьской революции, с одной стороны, эта свободная связь между культурой и обществом разрывается и подменяется отношениями подчинения культуры политике (само собой разумеется, политике, монополизированной одной-единственной партией, держащей в своих руках всю полноту государственной власти); а с другой – художественно-литературная жизнь постепенно, но неуклонно утрачивает творческую связь с культурой. наводняемой одной-единственной идеологией – марксистской, на первых порах еще связанной с «традиционным», дореволюционным марксизмом, а в дальнейшем все более замыкающейся в своем схематизме и интеллектуальном убожестве («марксизм-ленинизм»). Заполоненная этой идеологией, культурная жизнь шаг за шагом лишается не только своих ценностей, но и людей, ибо «буржуазные» философы, историки, экономисты и т.д. покидают страну или в огромном множестве изгоняются из нее, или, если они остаются, их принуждают к молчанию: они теряют кафедры и возможность публиковаться. Литература же и искусство, даже понеся страшные потери из-за эмиграции и преследований (сначала носивших характер цензурных преследований против произведений и лишь впоследствии превратившихся в истребление самих авторов), становятся центром духовной деятельности общества и соответственно попадают в центр внимания властей. Такого рода «привилегия» объяснялась, очевидно, специфической природой литературно-художественного языка: не «однозначного», подобно языку «общественных наук» (и политики), а расплывчато-намекающего и вместе с тем «народного» и, стало быть, более пригодного к употреблению его в качестве средства коммуникации с широкими слоями читателей. Если мы примем во внимание, что одновременно происходило уничтоже