ние религии как одного из аспектов духовной жизни общества, то указанная «привилегия» литературы и искусства не только приобретает дополнительную мотивацию (поскольку новая власть нуждалась в них в качестве средства контроля над общественными настроениями и канала воздействия на эти настроения), но и проливает свет на то радикальное изменение, которое литература и искусство как общественный институт претерпели в послереволюционном мире, глубоко преобразованном по сравнению с «традиционными» условиями, существовавшими до большевистской революции.
Не следует думать, однако, что это положение уже не было в известной степени предварено в дореволюционных культурно-политических проектах. Конечно, можно удивляться тому, каким образом и с какой быстротой утвердилась после революции новая система власти; но это может показаться еще более удивительным, если игнорировать тот факт, что она подготавливалась в предыдущие годы. Для того чтобы проследить эту «подготовку» во всей ее сложности и объеме, следовало бы изучить всю русскую культуру начала столетия как культуру периода кризиса, охватившего Россию, но затронувшего также всю европейскую культуру того времени и неотъемлемого от нее. Однако, поскольку судьбы послереволюционной русской культуры интересуют нас здесь в рамках истории марксизма, достаточно будет рассмотреть одну ступень ее дореволюционного развития, которая прямо связана с этой историей и помогает понять события 20-х годов. Эта ступень обозначена именами Ленина и Брюсова.
2. Ленин и Брюсов: история одной полемики
Оппозиция и полемика, которые Ленин породил в русской культуре, начинаются с рождения «ленинизма» в широком смысле слова, то есть с разрыва между большевиками и меньшевиками и связанной с этим дискуссии о понятии «партия». Именно тогда в русскую политическую культуру вошло «новшество» ленинской мысли (бывшее «новшеством» и для самого марксизма) и обнаружилась его связь с определенной традицией русского революционного движения: традицией народнического «якобинства»[434]. Но если рассматривать русскую культуру в более широком плане, то первое столкновение с Лениным произошло несколькими годами позже, в 1905 году, и его главным участником был поэт-символист Валерий Брюсов. который потом примкнул к большевистской революции и в 1920 году стал членом коммунистической партии. Этот эпизод может рассматриваться как центральный в предыстории будущей советской «культурной революции», более того, всех «революций» такого рода (то есть как первой, ленинской, так и последующей, сталинской). Дело в том, что отправной точкой полемики с Брюсовым послужила статья Ленина, которой суждено было приобрести огромное значение в советской культурной политике (особенно начиная со сталинского периода). Эта статья, озаглавленная «Партийная организация и партийная литература», была впоследствии взята за основу того понятия партийности, которое вот уже многие десятилетия образует стержень советской идеологии в применении ее к руководству культурной и художественной жизнью.
Статья Ленина при всей ее кажущейся прямолинейной ясности пронизана двойственностью, которой автор не желал, но которая порождалась его общими воззрениями на марксизм и на партию. Характер использования этой статьи при Сталине – когда ее истолковывали как требование самой жесткой политической цензуры, особенно в отношении литературы, – заставляет тщательно проанализировать ее с целью восстановления и подлинного смысла, и изначальной двойственности этого выступления Ленина.
Непосредственным предлогом для статьи послужила поистине парадоксальная ситуация, сложившаяся в редакции газеты «Новая жизнь», где эта статья появилась, – первой легальной большевистской газеты, которая выходила в Петербурге с 27 октября по 3 декабря 1905 года. Основателем и главным редактором газеты был Николай Минский, поэт-символист, мистик и декадент, который исповедовал – факт отнюдь не редкий в русской культуре того времени – синтез новой религиозности и социальной революции. В глазах Минского революционная атмосфера 1905 года ускоряла этот синтез, но в конкретно-политическом плане она породила острые трения. Это произошло после того, как Минский при посредничестве Горького предложил сотрудничать в новой газете группе социал-демократов под руководством Ленина. Минский, очевидно, не знал, что представляет собой новорожденный большевизм как группа внутри Российской социал-демократической партии, но уже вскоре заметил, что у его наивной идеи насчет мирного сотрудничества литературы (декадентской) и политики (большевистской) нет никаких реальных шансов на осуществление. Хуже того, разногласия проникали, естественно, и в собственно литературную сферу, где Горький занимал пробольшевистские позиции, весьма далекие от позиций Минского. Вот в этих запутанных внутренних спорах из-за контроля над газетой Ленин и выступил со своей статьей, непосредственный смысл которой был, таким образом, совершенно ясен, ибо в статье выражалось требование привести линию газеты в соответствие с политической программой большевиков, что предполагало устранение неосторожного основателя и главного редактора «Новой жизни». В свете этого непосредственного, бегло описанного нами повода ясно также и то, почему Ленин в этой статье так настаивает на подчинении «партийной литературы» «партийной организации». Термин «литература» имел здесь широкое, свойственное русскому языку значение и включал в себя также «публицистику».
Но был у этой ленинской статьи и более широкий смысловой горизонт, что соответствовало привычке автора, стремившегося всегда видеть даже в частных вопросах элементы общего проекта социально-политического действия. Термин «литература» благодаря этому приобретал у него также смысл «художественная литература», а отношения между «литературой» и «организацией» становились частью общих отношений между миром искусства и интеллектуальной жизнью, с одной стороны, буржуазной (существующей) либо социалистической (потенциальной) организацией культуры – с другой. Но и в таком виде статья Ленина не была той программой управления литературой и вообще культурой посредством цензуры, какой ее провозгласили в сталинский период. Ленин отдает себе отчет в возможности того, что его идеал «партийной литературы» может быть истолкован как бюрократическое удушение свободы творчества, и заявляет:
«Спору нет, литературное дело всего менее поддается механическому равнению, нивелированию, господству большинства над меньшинством. Спору нет, в этом деле безусловно необходимо обеспечение большего простора личной инициативе, индивидуальным склонностям, простора мысли и фантазии, форме и содержанию… Мы далеки от мысли проповедовать какую-нибудь единообразную систему или решение задачи несколькими постановлениями. Нет, о схематизме в этой области всего менее может быть речь»[435].
Но эти заявления могут звучать слишком общо. Истинный главный довод Ленина следует искать в его ответе на заранее предвиденные им обвинения его в удушении свободы творчества.
«Успокойтесь, господа! Во-первых, речь идет о партийной литературе и ее подчинении партийному контролю. Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди антипартийных взглядов. Свобода слова и печати должна быть полная. Но ведь и свобода союзов должна быть полная»[436].
Формально это рассуждение Ленина безупречно. В условиях плюрализма («свободы союзов») и демократии («полная» свобода «слова и печати») каждая политическая ассоциация (партия) имеет право принимать граждан в свои ряды или изгонять их на основе своей программы и постановлений. То, что ленинскую партию и самого Ленина могли обвинить в нетерпимости и сектантстве, нисколько не умаляло истинности ленинского рассуждения, которое опиралось на гарантии системы формальной («буржуазной») демократии, возникшей тогда – и не надолго – на гребне волны пролетарской революции также и в России.
И все же, когда мы сегодня читаем ответ, данный Ленину Брюсовым на страницах рафинированного журнала русских символистов «Весы», то даже при всех полемических издержках нельзя не уловить его глубокой правоты. Приведем сначала центральную мысль статьи Брюсова, а потом вернемся к статье Ленина.
«Г-ну Ленину, – пишет Брюсов, – нельзя отказать в смелости: он идет до крайних выводов из своей мысли; но меньше всего в его словах истинной любви к свободе. Свободная („внеклассовая“) литература для него – отдаленный идеал, который может быть осуществлен только в социалистическом обществе будущего. Пока же „лицемерно-свободной, а на деле связанной с буржуазией, литературе“ г. Ленин противопоставляет „открыто связанную с пролетариатом литературу“. Он называет эту последнюю „действительно-свободной“, но совершенно произвольно. По точному смыслу его определений обе литературы не-свободны. Первая тайно связана с буржуазией, вторая открыто с пролетариатом. Преимущество второй можно видеть в более откровенном признании своего рабства, а не в большей свободе. Современная литература, в представлении г. Ленина, на службе у „денежного мешка“; партийная литература будет „колесиком и винтиком“ общепролетарского дела. Но если мы и согласимся, что общепролетарское дело – дело справедливое, а денежный мешок – нечто постыдное, разве это изменит степень зависимости? Раб мудрого Платона все-таки был рабом, а не свободным человеком».
И, процитировав утверждение Ленина о том, что у партии должна быть свобода изгонять тех, кто фактически мешает ее действиям, Брюсов возражает:
«Странно было бы толковать это в том смысле, что писателям, пишущим против социал-демократии, не будут предоставлены страницы социал-демократических изданий. Для этого не надо создавать „партийной“ литературы. …Речь идет о гораздо большем: