утверждаются основоположения социал-демократической доктрины, как заповеди, против которых не позволено членам партии никакие возражения.
Г-н Ленин готов предоставить право „кричать, врать и писать что угодно“, но за дверью. Он требует расторгать союз с людьми, „говорящими то-то и то-то“. Итак, есть слова, которые запрещено говорить. „Партия есть добровольный союз, который неминуемо распался бы, если бы он не очищал себя от членов, которые проповедуют антипартийные взгляды“. Итак, есть взгляды, высказывать которые воспрещено».
Подобная позиция, замечает Брюсов, не слишком отличается от позиции халифа Омара, по мнению которого книги, говорящие то же самое, что сказано в Коране, бесполезны, а все остальные – вредны.
«Почему, однако, – продолжает он, – осуществленная таким способом партийная литература именуется истинно-свободной? Многим ли отличается новый цензурный устав, вводимый в социал-демократической партии, от старого, царившего у нас до последнего времени? При господстве старой цензуры дозволялась критика отдельных сторон господствующего строя, но воспрещалась критика его основоположений. В подобном же положении остается свобода слова и внутри социал-демократической партии. Разумеется, пока несогласным с такой тиранией предоставляется возможность перейти в другие партии. Но и при прежнем строе у писателей-протестантов оставалась аналогичная возможность: уехать, подобно Герцену, за рубеж».
Что будет, однако, со страхом задавался вопросом Брюсов, в случае образования одной-единственной партии?
«Таким образом, угроза изгнанием из партии является, в сущности, угрозой извержения из народа. При господстве старого строя писатели, восстававшие на его основы, ссылались, смотря по степени „радикализма“ в их писаниях, в места отдаленные и не столь отдаленные. Новый строй грозит писателям-„радикалам“ гораздо большим: изгнанием за пределы общества, ссылкой на Сахалин одиночества.
Екатерина II определяла свободу так: „Свобода есть возможность делать все, что законы позволяют“. Социал-демократы дают сходное определение: „Свобода слова есть возможность говорить все, согласное с принципами социал-демократии“. Такая свобода не может удовлетворить нас, тех, кого г. Ленин презрительно обзывает „гг. буржуазные индивидуалисты“ и „сверхчеловеки“. Для нас такая свобода кажется лишь сменой одних цепей на новые».
Положение оказывалось тем более серьезным, что в действительности от интеллигенции требовалась политическая «завербованность».
«„Долой литераторов беспартийных!“ – восклицает г. Ленин. Следовательно, беспартийность, то есть свободомыслие, есть уже преступление. Ты должен принадлежать к партии (к нашей или по крайней мере к официальной оппозиции), иначе „долой тебя!“. Но в нашем представлении свобода слова неразрывно связана со свободой суждения и с уважением к чужому убеждению. Для нас дороже всего свобода исканий, хотя бы она и привела нас к крушению всех наших верований и идеалов. Где нет уважения к мнению другого, где ему только надменно предоставляют право „врать“, не желая слушать, там свобода – фикция»[437].
Сегодня мы могли бы сказать, что Брюсов лишь отчасти был прав в этом споре с Лениным, но был совершенно прав в споре с ленинизмом. Рассуждение Ленина о «партийной литературе» и «партийной организации» было приемлемым лишь в рамках «полной» политической свободы для гражданского общества, но теряло все свое значение (или приобретало иное, полностью противоположное) в рамках тотального (или тоталитарного) общества. Между тем именно к обществу такого типа должен был привести ленинизм Ленина (не говоря уже о ленинизме, канонизированном его последователями) благодаря самому своему существу. Эта его суть слагалась из следующих принципов: особое понимание партии, которое уже вызывало оппозицию в рядах самой российской и европейской социал-демократии; радикальный антилиберализм, ведущий к признанию формальной демократии лишь как тактической или, в любом случае, временной уловки; и наконец, утопическое видение самой перспективы социализма, ускользающей от какого бы то ни было конкретного анализа. Посмотрим, например, в этой связи, какой идеал противопоставляет действительности Ленин в уже цитировавшейся статье.
«Это будет, – пишет он, – свободная литература, потому что не корысть и не карьера, а идея социализма и сочувствие трудящимся будут вербовать новые и новые силы в ее ряды. Это будет свободная литература, потому что она будет служить не пресыщенной героине, не скучающим и страдающим от ожирения „верхним десяти тысячам“, а миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силы, ее будущность. Это будет свободная литература, оплодотворяющая последнее слово революционной мысли человечества опытом и живой работой социалистического пролетариата, создающая постоянное взаимодействие между опытом прошлого (научный социализм, завершивший развитие социализма от его примитивных, утопических форм) и опытом настоящего (настоящая борьба товарищей рабочих)»[438].
Эти вдохновленные утопическим морализмом слова звучат убого и никак не выглядят убедительной альтернативой такой общеевропейской литературе, как русская, которая уже достигла к этому времени зрелости, сложности и богатства. Главное же – эти слова, из-за самой их абстрактности, чересчур легко могут переродиться в пустую риторику и превратиться (как они и превратились) в пропагандистско-идеологическое прикрытие для литературы типа советской, где к «корысти» и «карьере» присовокупилась еще утрата свободы и где «настоящая» и «свободная» литература выступает как идейное продолжение «старой» литературы, родившейся и расцветшей в крепостнической и буржуазной России.
3. Богданов и «создание нового человека»
Ленин прожил достаточно долго после большевистской революции, чтобы успеть прямо и косвенно направить первые шаги культурной политики Советской власти. Но воздействие его идей как системы (или систематизации) в этой области, и особенно в области литературы, начало основательно сказываться лишь в 30-е годы, как, впрочем, это произошло и с идеями Маркса и Энгельса. Не то чтобы раньше не говорилось о вкладе Маркса и Ленина в теорию литературы; однако канонизация «марксистской эстетики» (и «марксистско-ленинской») произошла главным образом после 1933 года, когда была выпущена первая антология работ Маркса и Энгельса по искусству, а затем и антология выступлений Ленина о культуре и искусстве. В 20-е же годы «марксистской эстетикой» считались работы Плеханова; его многочисленные очерки по теории и истории литературы и искусства образовали главный источник советских исследований по социологии искусства марксистского направления. Однако как из-за особой политической участи Плеханова (который в качестве меньшевика до последнего дня выступал против позиции Ленина), так и из-за особого – одновременно партийно-публицистического и академического – характера его работ по эстетике влияние Плеханова на советскую литературно-теоретическую жизнь 20-х годов при всей своей важности все же было далеко не столь непосредственным и сильным, как живое и энергичное воздействие другого русского теоретика-марксиста – Богданова. Присутствие Богданова на культурной сцене ощущалось одновременно как теоретическое и практическое, поскольку его идеи не только дали жизнь такой специфической организации, как Пролеткульт, но и сообщили первый импульс всему «пролетарскому» движению в культуре и литературе. С Богдановым, кроме того, были связаны крупнейшие деятели советской культуры (достаточно напомнить, что в их число входили Луначарский и Горький), которые сотрудничали с ним еще со времен раскола с Лениным и образования – на основе Каприйской партийной школы (1909 год) – особого теоретического течения[439]. Наконец, Богданов был автором законченной философии, с которой Ленин сражался в «Материализме и эмпириокритицизме» и которая – даже в условиях отсутствия возможности открыто проповедовать ее – продолжала излагать определенные воззрения как на литературу и искусство, так и на задачи строительства нового общества и культуры. Первая крупная теоретическая дискуссия, развернувшаяся сразу же после революции 1917 года, происходила именно вокруг этой концепции, и в ней противостояли друг другу – вновь, как во времена полемики между «материализмом» и «эмпириокритицизмом», – Ленин и Богданов (или, точнее, его последователи). Однако первый был отныне главой новой власти, а второй, опиравшийся лишь на собственное идейное влияние, был осужден на полное исчезновение со сцены (хотя его старые и новые философско-теоретические работы еще печатались в течение целого ряда лет после революции и полный запрет на его произведения и самое имя был наложен только в сталинский период). Но даже после физического исчезновения Богданова (он умер в 1928 году) и его исторического поражения идеи Богданова продолжали – правда, в искаженных и выродившихся формах – оказывать свое влияние внутри самой господствующей идеологии сталинского периода, образуя поразительный синтез с ленинским наследием в том виде, как оно было интерпретировано и канонизировано Сталиным.
Когда в 1925 году Богданов собрал в одной книге свои очерки по «пролетарской культуре», то он обратился к самой ранней формулировке своего лозунга и поставил в качестве начальной даты 1904 год. В первом же очерке в книге, состоящем из трех самостоятельных статей под общим заглавием «Новый мир», даются в общем виде основные положения той социологии истории, которая служит опорой «пролетарскому» проекту действия в политике и культуре. Главную идею «Нового мира» раскрывает в предисловии сам Богданов:
«Эти три статьи составляют одно целое. В них я стремился обрисовать развитие нового высшего типа жизни, как я его понимаю. Статья первая посвящена изменению тип