Между понятием монополии у Маркса и у теоретиков-марксистов последующих времен имеется кардинальное различие в том смысле, что когда Маркс говорит о монополии, то имеет в виду либо монополию класса капиталистов на средства производства (что образует структурный «каркас» общества), либо результат некоей случайной и временной группировки участников обмена на рынке, либо, наконец, монополию класса землевладельцев на те или иные угодья, в силу чего рента оказывается своего рода данью, наложенной этим классом на все остальное общество. В центральном секторе капиталистического общества, в промышленности, по Марксу, вопреки всем традиционным ограничениям преобладает тенденция к производству условий собственного свободного развития[528], то есть к повсеместному утверждению принципа свободной конкуренции. Те последствия, которыми ограничение свободной конкуренции чревато для форм осуществления имманентных законов капиталистического способа производства, нигде не анализируются Марксом в систематическом и развернутом виде. Однако теоретики-марксисты последующего периода рассматривают монополию в качестве основной категории, из которой проистекают изменения решающего характера для форм проявления законов – а зачастую и самих законов – развития капитализма. Ключевой в этом контексте выступает категория монопольной прибыли, то есть прибыли, которую монополии могут присваивать постольку, поскольку могут устанавливать цены таким образом, чтобы получать именно монопольную прибыль. Так, Гильфердинг пишет:
«Их (монополистических объединений. – Э.А.) целью является повышение нормы прибыли, а этого они могут достигнуть прежде всего повышением цен, если они будут в состоянии устранить конкуренцию. Здесь возникает вопрос о картельной цене»[529].
Аналогичную формулировку мы встречаем и у Варги:
«Целью монополизации является получение прибыли более высокой, нежели та, которая могла бы быть получена в условиях свободной конкуренции, где устанавливается средняя норма прибыли; эта цель достигается устранением регулирующего влияния свободной конкуренции на образование цены на собственную продукцию»[530].
Очевидно между тем, что все участники рыночных отношений стремятся к образованию монополии в этом смысле. Так, уже Энгельс в своей первой экономической работе, «Набросках к критике политической экономии», писал в 1844 году:
«Всякая небольшая группа конкурентов должна желать монополии для себя против всех других. Конкуренция покоится на интересе, а интерес снова создает монополию; короче говоря, конкуренция переходит в монополию. С другой стороны, монополия не может остановить поток конкуренции; больше того, она сама порождает конкуренцию, подобно тому как запрещение ввоза или высокие пошлины прямо порождают конкуренцию контрабанды. – Противоречие конкуренции совершенно то же, что и противоречие самой частной собственности. В интересах отдельного человека – владеть всем, в интересах же общества – чтобы каждый владел наравне с другими… Противоречие конкуренции состоит в том, что каждый должен желать для себя монополии, тогда как все общество как таковое должно терять от монополии и потому должно ее устранить»[531].
Если, следовательно, сама монополия является моментом конкуренции, то что же может означать выражение «переход от конкуренции к монополии»? Что касается конкуренции, то мы уже заметили, что речь может идти не об уничтожении конкуренции как сферы, в которой взаимодействуют участники рыночных отношений (отдельные капиталы, трудящиеся как индивиды и как организованный класс, потребители, финансисты, держатели сбережений, государство), а об ограничении «свободы» конкуренции. Рассмотренный с точки зрения монополии, тезис о переходе может означать лишь, что в случае, если бы некоторые определенные индивидуальные капиталы (монополии в форме картелей, трестов, холдингов и т.д.) в интересах получения монополистической прибыли сумели мобилизовать такую массу власти, чтобы нанести поражение конкурентам, они смогли бы на более или менее продолжительное время избежать уравнивания, к которому приводит свободная конкуренция.
Так мы пришли к ключевой категории теории монополии – категории власти (политической и экономической). Аналогично понятию монополии, понятие власти также становится основополагающей категорией, от которой следует отталкиваться при анализе отношений между экономикой и политикой, базисом и надстройкой в новых, изменившихся условиях – условиях монополистического, или организованного капитализма.
2. Политика и экономика при монополистическом, организованном капитализме
Анализ способов функционирования буржуазного общества ведется в соответствии с неким особым циклом: от исследования политических структур и механизмов, имеющих целью обеспечение сферы индивидуальной свободы при посредстве государства или вопреки ему, как это предусматривается в классической буржуазной теории, совершается переход к сосредоточению научного интереса на глубинной экономической структуре буржуазных обществ, понимаемой как совокупность интересов, порождающих и воспроизводящих власть; и наконец, интерес смещается на функциональные условия, которые обеспечивают гегемонию господствующего класса при посредстве учреждений политической системы в самом широком смысле слова[532]. В таком цикле находит отражение не только сдвиг в проблематике, оправданный научным интересом, но и фундаментально важная тенденция исторического развития: в начальной фазе своего правления буржуазия могла строить свое господство в обществе на базе экономических отношений воспроизводства и на базе государства, которое, хотя и обладало способностью осуществлять массированное вмешательство в хозяйственную жизнь (например, в Пруссии), все же имело сравнительно простую структуру; поэтому наука могла заниматься главным образом экономическими условиями воспроизводства.
Впрочем, само представление о государстве в буржуазном праве предполагало наличие некоей области индивидуальных, экономических и политических свобод, которая, по самому своему определению, должна была оставаться свободной от государственной юрисдикции. Именно в этом смысле следует понимать сформулированное Марксом в «Немецкой идеологии» положение, согласно которому государство существует рядом с гражданским обществом и вне его. Правда, приходя в прямое соприкосновение с дифференциацией капиталистической конкуренции и образованием монополий, регулировавшие экономику рыночные механизмы начинают обнаруживать собственную недостаточность, и, следовательно, становится необходимым создание государственных институтов, призванных осуществлять дифференцированное вмешательство в жизнь общества (не подлежит сомнению, что эта потребность особенно остро дала знать о себе в ходе первой мировой войны).
Однако еще более важным, чем эта тенденция внутреннего развития самого капитала, явился тот факт, что рабочий класс становится классом «в себе и для себя», то есть, иначе говоря, складывается организованное рабочее движение, которое – после провала попыток исключить его из общественной жизни с помощью репрессий либо игнорировать его существование – становится причиной появления в буржуазном обществе целого ряда институционализированных механизмов, призванных интегрировать это движение в процессы экономического и политического воспроизводства буржуазного общества. Круг этих нововведений простирается от всеобщего избирательного права (которое начинает прокладывать себе путь примерно в 60-х годах XIX века) до признания профсоюзов как коллективно-договорных контрагентов (в ходе первой мировой войны). И применительно к этому «социально-политическому вторжению в государство»[533], как и в случае с регулированием экономики, мировая война тоже ознаменовала первую этапную веху.
Развитие такого рода привело к тому, что в порядок дня встала проблема нового определения взаимоотношения между экономикой и политикой. Начинается переосмысление, «ревизия» остававшихся вплоть до этого момента общепринятыми «марксистских» представлений: Марксовой теории заработной платы противопоставляется тезис о «политической заработной плате»; тезису о подверженности капитализма кризисам – идея организованного капитализма, который в состоянии предотвращать их; концепции государства как орудия господства буржуазии – попытка осмыслить «республиканское государство как рычаг построения социализма».
«В рамках подобной картины отношений взаимодействия реализация социалистической перспективы выступает уже не как гарантированная некоей необходимостью; она лишь возможна, и только. При организованном капитализме Gesetzmässigkeit экономического развития создает объективные предпосылки, которые представляют собой для рабочего движения лишь политический шанс (в веберовском смысле). Социалистическое преобразование общества (иначе говоря, всеобщее гармоничное, непротиворечивое планирование общественного развития) перестает быть продуктом неких естественноисторических законов и становится предметом сознательно вырабатываемого проекта. Но это предполагает, что сам проект разрабатывается в плоскости, которая находится вне – и сверху – экономической Gesetzmässigkeit»[534].
В центре поднятых проблем оказываются, таким образом, диалектика возможности и необходимости и – в неменьшей степени – вопросы соотношения между базисом и надстройкой. В традиционной марксистской трактовке базис и его развитие детерминируют – с учетом фактора отставания во времени – надстройку (политику как «процесс приспособления к экономике»), к которой принадлежат не только формы духовной жизни, идеологии, но и формы политических отношений, включая государство