[604]. Задача эта, по его мнению, является безотлагательной именно потому, что совершается переход от «деэтатизированной экономики» (которая, по Реннеру, составляла предмет Марксовой теории) к «этатизации экономики».
При поверхностном подходе эта концепция выглядит параллельной теории государственно-монополистического капитализма, в которой также речь идет о «новом» взаимодействии между экономикой, обществом и государством. И эта теория тоже исходит из того, что ограничение конкуренции монополиями нарушает действие закона стоимости, а, следовательно, и то нормальное функционирование экономики, которое обеспечивалось рынком, и в результате этого новый регулирующий фактор в лице государства призван компенсировать изъяны, появляющиеся по вине монополий в действии закона стоимости. На самом же деле Реннер обосновывает тенденцию к «этатизации» другим аргументом: он рассматривает «этатизацию» как момент революционного развития, поскольку противопоставляет ее исторически предшествующему процессу «деэтатизации». (В аналогичном контексте Рудольф Гольдшайд говорит о такой «экспроприации государства» обладателями богатства, в результате которой оно оказалось в растущем подчинении у них)[605]. «Деэтатизированная экономика, – пишет Реннер, – есть результат исторического процесса, который вел от простого товарного производства к производству капиталистическому; политически же она является плодом буржуазной революции»[606]. Материальная основа буржуазного господства, а также его легитимации дана экономикой в ее функциональных условиях, которые позволяют «праву частной собственности» утверждаться как центральной «опоре буржуазного порядка» и обеспечивают его использование. Но «капитализм порождает своего собственного могильщика»[607], которого Реннер – в отличие от Маркса и Энгельса – отождествляет не с пролетариатом, а с «социализмом». Если рассмотреть определение социализма, предложенное Реннером, то сразу же становятся очевидными, с одной стороны, все отличие его теории от теории пролетарской революции Маркса, а с другой – то упорство, с каким лассальянская традиция продолжает выживать в немецком рабочем движении. «С юридической точки зрения, – заявляет Реннер, – социализм есть организация общества с целью разрешения его общих административных задач… Государство станет рычагом социализма»[608]. И в этом смысле принципиальная черта социалистической революции – отличающая ее от революции буржуазной – заключается именно в «этатизации», огосударствлении, вызревающем «в недрах» капиталистического общества.
«Прогрессирующее огосударствление экономики – которое в ходе нынешней войны приобретает стремительный темп – ставит отношения пролетариата с государством в самый центр пролетарской политики. Подобная этатизация есть специфическая черта развития самого последнего времени, есть совершенно новый элемент, которого Карл Маркс не знал и не описал»[609].
Как же проявляется эта столь восторженно описанная тенденция к этатизации? Реннер приводит ряд примеров: от постоянного вмешательства государства в первичное распределение доходов до мероприятий в области вторичного распределения в виде воздействия государства на цены и заработную плату, усиления общественного контроля над собственностью, якобы совершившегося превращения труда в некое подобие общественного служения через посредство «социализации» промышленного капитала в результате образования акционерных обществ и контроля, осуществляемого банками[610].
Что касается эмпирически-описательного обзора практических форм «этатизации», то с ним, по-видимому, нельзя не согласиться (как, впрочем, нечего возразить и против перечня характерных черт, с помощью которых Реннер описывает «организованный капитализм»). Остается, однако, проблема интерпретации функционирования этого капитализма. Иными словами, остается спорным содержание такого рода «этатизации». Поражает прежде всего то, что огосударствлению приписывается непротиворечивая структура, что оно понимается как объективная тенденция к социализму. В то же время государство берется как «рычаг», который должен быть приведен в движение некими действующими субъектами. Объективистскому восприятию экономики соответствует, следовательно, довольно субъективистское – в прагматическом и политическом плане – вúдение государства. Подобное противоречие, конечно, можно разрешить путем механического отделения производства от обращения, какое нам уже доводилось встречать в теоретических выкладках социал-демократии: в сфере производства речь идет о тенденции к самообобществлению, в сфере обращения и политики – о государстве, представляющем собой «рычаг социализма», который – если только это понятие имеет какой-нибудь смысл – должен быть кем-то приведен в действие.
«Зародыш социализма, – пишет Реннер, – уже сегодня содержится во всех институтах капиталистического государства… и на практике он развивается в верном направлении к своему высвобождению… будучи представлен повсюду, где осуществляется деятельность по управлению обществом. Теперь-то, когда мы знаем, что социализм с юридической точки зрения есть организация и администрация, что переход к обществу свободы может быть осуществлен только через организацию и администрацию, что эти элементы должны достичь зрелости уже в старом обществе, прежде чем оно будет опрокинуто и превращено в новое, и что они действительно вызревают в нем, – теперь-то мы в состоянии понять, насколько детской является иллюзия тех, кто продолжает верить в создание социализма с помощью, так сказать, классового озарения государственного переворота низов, который в одно прекрасное утро передаст государственную власть пролетариату и позволит ему декретом ввести государство будущего!»[611]
Однако государственное администрирование может трактоваться как социалистическая тенденция, только если в его основе лежит вполне определенная логика, план, если его рациональность ограничивается собственно хозяйственными вопросами, а не подчинена необходимости управлять капиталистическими противоречиями и, следовательно, примирять непримиримое, то есть воспроизводить социальные противоречия в системе государственных институтов и в контексте их мероприятий.
В этом смысле рационализация и организация выступают как средства смягчения капиталистической анархии, для ликвидации которой еще требуются специфические мероприятия рационально управляемого государства, направленные на регулирование социальных процессов. Теоретико-стратегические рассуждения социал-демократов в данном пункте совпадают с позицией просвещенного либерализма. По мнению Фридриха Наумана, «регулирование производства уже не является специфически социал-демократическим идеалом»: вклад социал-демократии в его достижение заключается, пожалуй, просто в том, что она «способствует социализации общества, поскольку организует рабочий класс»[612]. А раз социал-демократия борется за демократизацию общества так же, как просвещенный либерализм, то водораздел между этими двумя политическими течениями сам собой устраняется[613]. Подобное «примирение» возможно лишь постольку, поскольку рациональность и рационализация не рассматриваются как прямое выражение капиталистических форм.
Проблематичным в этих позициях является не столько то, что первостепенное значение отводится рационализации, сколько отрыв рациональности (понимаемой как «социальная технология») от того капиталистического базиса, который служит ее непременным условием. Не будет, пожалуй, преувеличением предположить, что все дискуссии о рационализации, которые шли в Веймарской республике, велись в превращенных, овеществленных (в лукачианском смысле) категориях – особенно когда их тема не ограничивалась рационализацией производственных процессов, а распространялась на всю совокупность общественных вопросов, и в частности на проблему государства и государственной политики. Общественное развитие при этом понимается как проявление совершенно определенных естественных законов, выявляемых с естественнонаучной точностью, как рациональный порядок, который можно уберечь от «неумолимого действия сил, неподвластных человеческому господству»[614]. Достаточно, как полагают, охватить противоречивые отношения сетью организационных ячеек – частичные, рационально организованные системы буржуазного общества смогут произвести на свет рациональность целого, а стало быть, и преодолеть его иррациональность[615].
Воспользовавшись еще раз наблюдением Лукача, можно было бы сказать, что отказ от диалектического мышления всегда служил самым наглядным признаком буржуазного влияния на рабочее движение. Однако такое объяснение недостаточно прежде всего потому, что указанный подход – особенно когда речь заходит о проблеме организации и рациональности – наблюдается у всех течений и фракций рабочего движения, а не только у того его крыла, которое подпало под влияние буржуазных теоретиков или социал-реформистов.
Имеется, наконец, иной – лучший и более глубокий – способ взглянуть на эту проблему: если мы примем во внимание, что такой «адиалектический» подход имплицитно содержится уже в самом марксизме, в постулированном им противоречии между производительными силами и производственными отношениями. В сущности, от концепции власти рациональности в широко понятой сфере производительных сил (техника, организация, распространение человеческого господства на все новые области), противостоящей иррациональной форме производственных отношений, до тезиса об организации, способной рационализировать все общество в целом, лишь один шаг. А поскольку социализм отожде