ствляется, по сути дела, с организацией (или, точнее, с более рациональной, чем при капитализме, организацией), то рационализация воспринимается по крайней мере как первый шаг к социализму. Бухарин, например, тоже полагает, что организованное государством хозяйство – а это и есть «этатизация» Реннера – представляет собой достаточное условие для выработки модели «переходного от госкапитализма к коммунизму периода»[616], ибо в этом случае «капиталистическая политэкономия – это уже не иррациональная система, она стала рациональной организацией»[617] и потому приобрела форму, в которую может быть перелито социалистическое содержание.
В своей критике социального государства Лапинский упрекает социал-демократию в особенности за то, что она воспринимает государство как «священный и неприкосновенный сосуд», в который «история вливает то одно содержание, то другое»[618]. Но если мы вспомним, как понимал соотношение между совершенной буржуазной рационализацией государственного аппарата и ее социалистическим содержанием Ленин, то нам придется заключить, что точно такая же концепция отстаивалась и лидером революционного крыла рабочего движения. И если социализм определялся как «Советская власть плюс электрификация всей страны» или если за меру социалистического прогресса бралась задача «догнать и перегнать» капиталистические страны в области производительности труда, то все это значит, что указанные убеждения (даже если мы учтем заведомо упрощенные формулировки, в которые они облечены в этих массовых лозунгах) свидетельствуют о заблуждениях овеществленной теории по проблемам социальной структуры и технической, организационной эффективности. Подчиненная позиция «прогрессивных сил» по отношению к капитализму, которая выражается в этих концепциях, никогда никем не была систематически проанализирована. Более того, даже когда Отто Бауэр обнаруживает, что рационализация капитализма является все еще ложной рационализацией, и объясняет это обстоятельство капиталистическим характером рационализации, его мысль все равно остается привязанной к категориям формальной рациональности и рационализации. «Рационализация, – пишет он, – развивается при капиталистическом общественном строе. По-научному ведущаяся хозяйственная деятельность служит капиталу, процессу его возрастания, его погоне за возможно более высокой прибылью»[619]. Однако, добавляет он, когда речь идет об очень далеко зашедшем процессе рационализации, то уже не требуется «стимула в виде заинтересованности в прибыли; для обеспечения правильного экономического управления производством достаточно скрупулезного применения объективизированных норм»[620]. Поэтому и критика Бауэром Советского Союза, исходящая из такой интерпретации социальной рационализации, вынужденно ограничивается тем возражением, что отсутствие демократии препятствует достаточно эффективной рационализации в СССР – с результатом, аналогичным ложной псевдорационализации при капитализме.
«Одна из главных проблем организации социализма, – пишет Бауэр, – это проблема структурирования общественного руководства производством таким образом, чтобы руководители индустриальной бюрократии пользовались духовной свободой, при которой единственно возможен творческий труд, и вместе с тем подвергались общественному контролю, без которого они были бы уже не работниками органов социалистического сообщества, а хозяевами. Большевизм не сумел разрешить эту проблему организации»[621].
Демократия, следовательно, выступает в качестве метода социалистической организации общества, даже если его «производственный аппарат» не претерпел перемен: «Если диктатура, располагающая государственным производственным аппаратом, будет заменена демократией трудящихся масс, государственный капитализм диктатуры преобразуется в социалистическую организацию общества»[622]. В соотношении между целью и средством под вопрос ставится цель, а не форма соотношения в целом и глубинные принципы, лежащие в основе средств.
Однако если рациональность, развитие производительных сил может выступать как средство, так сказать, нейтральное по отношению к системе, то возможным, более того, самоочевидным становится поиск точки встречи интересов капитала и труда. Кстати говоря, этот мотив сыграл важную роль в развернувшихся в Веймарской республике дискуссиях об экономической демократии, участники которых исходили из предпосылки об «общей заинтересованности в производстве»[623]. К этому вопросу нам еще придется вернуться, пока же важно отметить, что признание рабочим движением ценностей рациональности, рационализации и организации означало, что социализм как альтернативная форма социализации остается просто формулой, из которой исключаются существеннейшие аспекты человеческой жизни. Это не замедлило повлечь за собой катастрофические последствия для развития социал-демократии – равно как и коммунистической партии – в Веймарской республике: в сферы, где образовался вакуум освободительных интересов и потребностей, смогли хлынуть фашистская идеология и имитация удовлетворения этих запросов. Сам Бауэр очень проницательно видел эту проблему, хотя и не имел возможности разрешить ее, поскольку ее решение повлекло бы за собой кризис всего его анализа рационализации.
«Рационализация, – писал он, – порождает еще и другой эффект. Она приковывает рабочего к ленте транспортера, к полуавтоматической машине, осуждает его на вечное повторение одного и того же движения. Она приковывает служащего к счетной машине… Она обрекает массы на такие формы труда, которые не предоставляют никакой возможности для самореализации личности и удовлетворения индивидуальной инициативы, фантазии, творческого инстинкта, потребности в самоутверждении. То, в чем им отказано на работе, люди ищут воскресным вечером в кино, на стадионе, в общественной жизни. Жажда встряски, риска, приключения толкают одних из них к фашизму, а других – к большевизму. Когда класс капиталистов чувствует угрозу своему господству и своему достоянию, он может использовать эти настроения, широко распространенные в массах, для разрушения демократии и обращения к силе»[624].
Наблюдению этому нельзя отказать в точности: если потребности раскрепощения человека не находят удовлетворения в альтернативном проекте социализации и все сводится к обещаниям большей рациональности, более высокой эффективности, то с неизбежностью возникают компенсаторные потребности, влекущие за собой последствия, роковые для политического равновесия в обществе, как это и было продемонстрировано как раз на примере Германии. Лишь немногие теоретики сумели увидеть эту проблему в 20-е годы (среди них был, например, Грамши), и к тому же они не пользовались достаточно сильным влиянием на рабочее движение той поры – расколотое и погрязшее в разногласиях.
Государство, в которое может быть интегрирован организованный собственник, либо государство, рациональная организация которого может быть использована после акта революции (то есть после того, как в результате слома государства будет устранен его классовый характер), вот две формулы, к которым приходит политическая стратегия рабочего движения описываемой эпохи. Обе они – хотя и по-разному – являются жертвой мистики организации и рациональности и как результат сводят всю сложность организации господства в развитых капиталистических обществах к односторонней и упрощенной схеме. Вследствие этого «пропасть, которая образовалась между стремлением к свержению власти эксплуататорского класса и отсутствием конкретной формы альтернативной социализации»[625], так и не смогла быть заполнена. И когда после первой мировой войны в Германии, как и в Италии, потерпело поражение движение за рабочие Советы, воплощавшее попытку альтернативной социализации, дело так и не пошло дальше расплывчатой идеи о необходимости разрушения государства либо интеграции в это самое государство. Коммунистический Интернационал маскировал этот пробел постоянными указаниями на пример Советского Союза, между тем как социал-демократия сочла, что в социальном государстве и его реформистских потенциях как раз и содержится подлинный смысл рациональности и демократизации (понимаемой скорее в ее технических аспектах)[626].
Перед лицом процессов перестройки структуры буржуазного господства[627] подобным позициям продолжало недоставать определенности, они не могли дать ответа на эти процессы в виде политически адекватной стратегии рабочего движения. В разных плоскостях возникали новые проблемы. Одна из них, раскритикованная Тальгеймером, была связана с надеждой, что политическая экономия сможет «быть внедрена в сознание рабочего класса… гомеопатическими дозами». В полемике с близким другом Реннера Браунталем он писал:
«Разработанной Марксом органической теоретической связи всех частей системы капиталистического хозяйства… в точности соответствуют практическая сплоченность класса буржуазии, ее надежный классовый инстинкт, который позволяет ей всеми силами отражать любое наступление, любое покушение, создающее угрозу какой-либо из ячеек раскинутой ею паутины»[628].
Эта критика огосударствления такого типа, который отстаивался Реннером, ведется в двух планах. С одной стороны, подчеркивается, что все попытки «социализации» обусловлены в конечном счете логикой капитала, и потому ложной и иллюзорной объявляется та стратегическая установка, по которой социализм подлежит постепенному внедрению в государственную структуру в форме соучастия в управлении ею (на базе коренящихся в организованной экономике тенденций к «самосоциализации»). С другой стороны, против утверждения о якобы внутренне присущей системе логике, в соответствии с которой капитализм при условии собственной самосоциализации мог бы эффективно управляться, выдвигается возражение о столкновении классовых интересов, препятствующем введению государственного социализма через каналы администрации. Участь Веймарской республики, бесспорно, олицетворяет собой историческую критику теоретических идей Реннера и практического поведения германской социал-демократии, подчиненного цели «сохранения непрерывности существования государства». «Эксперимент по включению социализма в государственный аппарат можно считать успешно осуществленным – с точки зрения буржуазии», – писал Отто Кирххаймер в 1930 году. И добавлял: