«Для социализма этот результат остается неудовлетворительным. Он еще раз показал, что и в демократическом государстве завоевание политической власти на путях овладения рычагами управления не может совершиться через посредство пропорционального участия в государственных учреждениях»[629].
Правда, этот вынесенный историей вердикт «тезису об этатизации» не следует воспринимать как свидетельство того, что данный вопрос исчерпан раз и навсегда. И, уж во всяком случае, Реннер был не единственным, кто питал такие убеждения к концу первой мировой войны. Даже в «революционном крыле» социал-демократии – а позже в III Интернационале – не было недостатка в теоретических концепциях, также делающих упор на необходимости государственно-капиталистических или государственно-социалистических форм. Равным образом и в «буржуазной» науке дискуссии об организации, рациональности, научных методах управления предприятиями, планировании приводят к аналогичному строю рассуждений[630].
Отто Бауэр предпринял попытку обрисовать эти теоретические построения как отражение «образов капиталистического мира». По его мысли, если материалистическое, каузально-детерминистское вúдение природы и общества соответствует капитализму свободной конкуренции, то при организованном капитализме преобладание может получить «телеологическая концепция» природы и общества[631], иначе говоря, идея планирования[632]. На этой стадии развития впервые может действительно утвердиться позитивизм: самые сокровенные закономерности познаются человеком с целью их использования в планировании и рационализации общества. Этим идеям и впрямь соответствует – или по крайней мере кажется, что соответствует, – капиталистическая действительность. На основе изысканий Тейлора налаживается научная организация труда, чуть позже начинается дискуссия о рационализации. Государственное регулирование не прекращается с окончанием войны, оно продолжается также в Веймарской республике и – даже сверх того – становится куда более развитым и дифференцированным: крупные предприятия действительно пускают в ход свое могущество для обуздания законов рыночной экономики.
Наконец, указанная проблематика приобрела еще больший вес, когда в России после революции вопрос о тотальном социальном планировании начал ставиться уже не только в теоретической, но и в практической плоскости и стали предприниматься первые реальные попытки планирования. На значение такого телеологического и праксеологического подхода к решению общественных проблем эпохи указывала еще Роза Люксембург, которая, по сути дела, исходила из предпосылки о том, что с победой социализма политическая экономия и критика политической экономии как общественные науки растворятся в некоей позитивной науке – технологии планирования.
Эта волна одномерных представлений захлестывает все и вся.
«При современном капитализме, – пишет Вернер Зомбарт, подчеркивая главную примечательность и новизну явления, – проблемы управления вещами уже давно перешли в сферу компетенции естественнонаучных методов… Новшество состоит в том, что с начала нынешнего столетия под власть естественнонаучных методов подпадают также, во-первых, проблемы организации и, во-вторых, проблемы, связанные с управлением людьми. Вырабатывать приемы управления людьми, столь же точные, как методы естествознания, – вот лозунг научного управления хозяйством»[633].
И все же, возражает Отто Бауэр, этого недостаточно для определения специфического содержания понятия рационализации. Ибо
«новшество, которое мы обозначаем термином „рационализация“, заключается в том, что этот „умственный механизм“, давно уже хорошо знакомый в области организации промышленного производства, теперь применяется также к использованию человеческой рабочей силы и даже к самим решениям, принимаемым в сфере обращения капитала»[634].
В итоге оказывается, что явление, которое все еще трактуется здесь как рационализация экономических процессов и которое приводит к такому результату, как все большая организация производства (и псевдорационализация – к этому нам еще придется вернуться), таит в себе такие динамические потенции, что способно проникать и в другие сферы общественной жизни. Отныне на основе абстрактной логики рыночного обмена между владельцами товаров все рассматривается как подвластное принципу капиталистической калькуляции. Явления и процессы капиталистического общества, как бы утратив свою качественную специфику и находясь вне обусловленности исходно присущей системе противоречивостью, превращаются просто в охватываемую калькуляцией массу данных, и то, что Вебер назвал «духом капитализма», окончательно торжествует, принимая дань одномерного теоретического мышления. Теперь уже говорится не только о рациональном вложении труда, научном управлении предприятием или об организации рыночной экономики. Рационально-хозяйственный подход распространяется все шире: до и после мировой войны, в ходе которой миллионы людей были посланы на убой, Гольдшайд и многие другие теоретики позволяют себе говорить об «экономии человеческого материала» и – даже более того – об «экономии народов», образующих «самый внушительный резервуар, которым мы располагаем» и из которого государства должны «научиться черпать с помощью верных средств»[635]. Упор здесь делается на экономику – свидетельство того, что и сами экзистенциальные сферы человеческого бытия, на первый взгляд вроде бы изъятые из-под владычества хозяйственных резонов, в действительности поставлены в зависимость от принципа экономической рациональности. Не случайно многие авторы считают возможным применительно к веймарской Германии говорить о «культуре рационализации»[636].
Рационализация организации труда на сложившихся крупных капиталистических предприятиях, планирование этого организованного труда в соответствии с правилами, выработанными частной экономикой, а также – хотя и не в последнюю очередь – подчинение все более многочисленных разделов общественной жизни (то есть априорно не спланированных жизненных процессов) контролю государственной администрации с ее принципами применения калькуляции, систематизации, функциональности, экономии времени и т.д. – все это, по-видимому, предполагало утверждение нового принципа общественного воспроизводства, противостоящего анархии ранних этапов буржуазного общества и капитализма.
«Известно, что рационализация германского производительного аппарата, – отмечает Виллари, – оказала глубокое влияние на немецкое общество. Речь шла о производственном и вместе с тем политическом проекте, привязанном к продуманному общественному процессу, в рамках которого научная организация производства и труда, без сомнения, занимала центральное место»[637].
Рационализация и организация предполагают «интервентистскую концепцию политической власти»[638], иначе говоря, представление о государстве как о субъекте вмешательства, ориентирующемся – в своих структурах и действиях – в соответствии с принципами рациональности, сделавшимися, по идее Макса Вебера[639], основой легитимации господства «либерального империализма». Тем самым обнажается и исторический смысл рационализации и организации в их специфических капиталистических формах – обеспечивать динамику накопления капитала и создавать соответствующие институты, способные увековечивать этот процесс. Другими словами, речь идет о той перестройке структуры господства, различные интерпретации которой – предлагавшиеся марксизмом II и III Интернационалов вплоть до 1933 года – мы намерены теперь рассмотреть.
7. Марксизм 20-х годов перед лицом проблем «перестройки структуры буржуазного господства»
Как уже говорилось, категория рациональности в интерпретации ее веймарской социал-демократией, как, впрочем, и марксистами III Интернационала, не давала возможности выявить проблему формы буржуазного общества. Это было равноценно технократическому сплющиванию «сложности процессов распространения прерогатив государства», – сложности, которая редуцировалась к одной-единственной проблеме администрирования государственным аппаратом[640], способным, как предполагалось, активно и продуманно воздействовать на совершенную в своей структуре, то есть организованную, экономику. Подход к этой проблематике велся с двух сторон, с двух разных рубежей: от государства (этатизация, или «примат политики») или же от экономики (организация капитализма, или «примат экономики»). Однако в теоретическом отношении эти антитезы весьма мало годятся для объяснения социальных процессов перестройки структуры буржуазного господства и, стало быть, для извлечения политически верных указаний к действию для рабочего движения. Поскольку политика и экономика отнесены к противоположным теоретическим парадигмам, а их взаимосвязь понимается просто как своего рода механическое взаимодействие, лишь в малой степени улавливается реальный смысл перестройки структуры политики и экономики, происходящей путем их взаимопроникновения и образующей в действительности процесс, призванный обеспечить буржуазное господство в условиях резко ускорившегося во время и после первой мировой войны научно-технического, организационного и классового развития. Некоторые теоретики уловили это приблизительно и большей частью слишком поздно; другие же – и это были политически наиболее влиятельные – упустили из виду эту проблему, которая превратилась в тупик для марксизма II и III Интернационалов.