[121]. Несомненно, что на этом начальном этапе Бауэр видел в большевиках истинных выразителей интересов российского пролетариата и, хотя его анализ предсказывал крах большевистского эксперимента, он признавал за диктатурой большевистского меньшинства законность не только в историческом, но и в марксистском плане, не говоря уже о пролетарском.
Еще острее он начал выступать против «диктатуры и террора» большевиков осенью 1919 года, когда, к его огорчению, многие стали утверждать, что «русский метод» должен быть «каноном всякой пролетарской революции»[122], в том числе и в Австрии. Уверенный в том, что большевистская «диктатура пролетариата» очень скоро войдет, если уже не вошла в конфликт с самим пролетариатом, Бауэр призвал социалистов-марксистов решительно отмежеваться от большевизма, с тем чтобы таким образом не оказаться дискредитированными его поражением, которое Бауэр считал само собой разумеющимся[123]. Показателем его изменившегося отношения был панегирик антибольшевику Каутскому за то, что тот оказал «неоценимую услугу революционному социализму», приняв на себя руководство борьбой против большевизма и опубликовав один за другим «блестящие политические труды», в особенности великолепную книгу «Терроризм и коммунизм», которую Бауэр рекомендовал всем как настольную[124].
Бауэр закончил свой последний труд по исследованию большевистской революции – «Большевизм или социал-демократия?», который Каутский назвал «классическим произведением социалистической литературы»[125], в апреле 1920 года, то есть в период, когда большевистский строй, вопреки предсказаниям явно сохранявший власть, тем не менее стал терять доверие, по крайней мере у марксистов-«центристов», в его притязаниях на подлинную «диктатуру пролетариата». Труд Бауэра носил преднамеренно теоретический характер и был понятен скорее марксистской интеллигенции, читавшей журнал «Кампф», чем рабочей аудитории венской «Арбайтерцайтунг», которая, как писал Бауэр Каутскому, «страстно сопротивлялась» какой бы то ни было критике большевистского режима и в лучшем случае соглашалась, что методы большевиков были производным от российских условий и мало подходили к «нашим условиям». Сказать нечто большее на страницах «Арбайтерцайтунг» значило бы «вызвать раскол в партии»[126].
Пытаясь определить «историческое место русской революции», Бауэр проводил аналогию между ходом русской революции в период между 1917 и 1920 годами и Великой французской революции между 1789 и 1793 годами. Обе они были «буржуазными» и проводились при поддержке крестьян, восставших против феодалов; обе привели к «диктатуре города над деревней, добившись сначала перевеса в городе самого многочисленного и самого революционного класса – городского плебса, а затем установив диктатуру этого городского плебса во всей стране». Однако в то время, как парижские санкюлоты были «мастера и ремесленники на маленьких заводах окраин Парижа» и, следовательно, не имели возможности вырваться «за рамки мелкой буржуазии», русские большевики представляли «пролетариев крупной современной и очень концентрированной промышленности». Завоевание власти этим пролетариатом волей обстоятельств породило «пролетарскую диктатуру», и поэтому он немедленно превратил российскую буржуазную революцию, направленную против феодализма, в революцию пролетарскую, которая уничтожила капитализм. Превращение буржуазной революции в пролетарскую, если верить Бауэру, уже было предсказано Марксом и Энгельсом накануне буржуазной революции 1848 года в Германии, которая, по их диагнозу, явилась «прологом» пролетарской революции. Бауэр довел эту аналогию до следующего вывода: «То, что Маркс и Энгельс надеялись увидеть в Германии, теперь стало явью в России. Ход русской революции свидетельствует о гениальности Марксовой концепции 1848 года»[127].
Выявив таким образом «историческое место» большевистской диктатуры пролетариата и подкрепив это ссылкой на Маркса, Бауэр так определял ее судьбу. Большевистская диктатура, утверждал Бауэр, оказалась возможной в России, которую царский деспотизм держал в состоянии «культурного варварства», лишь потому, что Советская власть позволила восставшим крестьянам захватить помещичьи земли и тем самым удержала их от союза с терроризированной буржуазией, поставленной вне закона. К тому же бескультурье (Kulturlosigkeit) и апатия крестьян помогли большевикам более или менее скрытно лишить их гражданских прав и, стало быть, отстранить от власти[128].
Однако к концу революции и сам пролетариат оказался не в лучшем положении. В то время как первый этап русской революции характеризовался, по Бауэру, такой степенью «творческой активности» пролетарских масс, что «государственная советская власть оставалась лишь исполнительным органом рабочего класса, а ее диктатура – действительно диктатурой пролетариата», то начиная со второй половины 1918 года отношения между Советским государством и победившим пролетариатом изменились глубоко и решительно, подавив все революционные начала. С этого момента и далее огромный и мощный советский государственный аппарат, в котором основные посты были заняты одной-двумя сотнями тысяч членов партии, столкнулся с количественно уменьшившимся, ослабленным и подавленным рабочим классом и навязал ему свою волю. Большевистская диктатура пролетариата превратилась, таким образом, в «диктатуру пролетарской идеи», олицетворявшейся «весьма незначительным меньшинством» – партией, которая стала распоряжаться всеми классами общества. Русский социализм выродился «в деспотический социализм», в котором государство сохраняло за собой контроль над социализированными средствами и процессами производства, над распределением и рабочей силой, навязывало всей стране собственную организацию и свои методы планирования. Ответственность за этот печальный результат несут не столько большевики, сколько тогдашняя культурная отсталость России:
«Деспотический социализм был фактически естественным результатом такого развития, которое вызвало социальную революцию на том этапе, когда русский крестьянин еще не созрел для политической демократии, а русский рабочий – для промышленной демократии».
В обстановке, когда массы еще находились на примитивном уровне развития, а предпосылки демократии отсутствовали, «деспотизм развитого прогрессивного меньшинства становится „преходящей необходимостью“, временным орудием исторического прогресса». «Историческая роль» большевистской диктатуры заключалась, по Бауэру, в том, чтобы привести Россию к демократии, а не к социализму, иначе говоря, чтобы просветить крестьянские массы и подготовить их к осуществлению правительственной власти в «демократическом государстве». Сам же пролетариат, действительно составлявший «незначительное меньшинство нации», не мог бы сохранить власть в цивилизованной демократической России с большинством крестьянского населения[129].
Историческая внешняя функция «временного господства промышленного социализма в аграрной России» должна была состоять в том, чтобы подать «яркий сигнал», который мог призвать к борьбе западный пролетариат, потому что «только захват политической власти пролетариатом промышленного Запада стал бы основой длительного господства промышленного социализма»[130].
В практическом плане то, что Бауэр признавал большевистскую диктатуру и ее «деспотический социализм» в качестве исторической необходимости для примитивной и отсталой России, делало из него потенциального апологета большевистского режима. Однако это не помешало ему яростно противиться каким бы то ни было проявлениям большевизма на Западе, включая и Коминтерн с его 21 условием. Большевизм был хорош только для России.
Слабой стороной оптимистического предвидения Бауэра о том, что «деспотический социализм», просвещая, а затем и демократизируя Россию, мог сделать излишней диктатуру, было молчаливое предположение о том, что большевистская партия, выполнив свою «историческую роль» с массой хороших результатов в свою пользу, согласится отказаться от власти и удалиться со сцены. Однако Бауэр очень хорошо понимал, что большевики считали свою диктатуру пролетариата переходным периодом (независимо от его продолжительности), который должен привести к социализму и отмиранию государства, а вовсе не «назад», к некой «демократической республике»[131]. Очевидно, Бауэр больше верил в действенность объективных исторических сил и их развитие, а не в субъективные намерения и желания большевистской элиты, завоевавшей власть и облеченной теперь государственной властью. Поэтому не удивительно, что данные им оценки действий большевиков носили двусмысленный характер, а критика его ограничивалась лишь тем, что они «видели только проблему власти и не замечали экономических проблем»[132].
В последние годы жизни Ленин отвечал своим марксистским критикам намного сдержаннее и с бóльшим чувством меры. Он понял, что перспективы европейской революции отдаляются, и сам перешел от «абсолютного социализма» периода военного коммунизма к нэпу, однако его утешало то, что большевистский строй победоносно выжил, и он гордился алмазной твердостью Советского государства. В своих последних статьях, продиктованных во время тяжелой болезни в декабре 1922 – марте 1923 года, особенно в комментариях к заметкам Н.Н. Суханова, которые побудили его вновь возвратиться к целому ряду вопросов, поставленных Октябрьской революцией